Гномики в табачном дыму
Шрифт:
Ираклий растерянно опустился на пол. Потом вскочил, выглянул во двор, там никого не было.
На столе он увидел деньги. «Мяч куплю!.. Нет, не возьмет их бабушка. Отругает еще, а при чем я?»
Тоскливо стало в комнате одному.
Он вышел на улицу. В конце ее, где проходил шумный проспект, стояли двое. Один чуть пошатывался и громко требовал:
— Верни долг. Долг надо возвращать!
— Не занимал я у тебя! Ты что, друг?
— Из-за пятерки отказываешься?
— Сколько повторять, не брал у тебя денег.
— Одолжи тогда, будь другом!
— Ну нет… И копейки не дам. Оправляйся-ка домой!
— Нет, без денег не могу… — Он вывернул карманы.
Ираклий посочувствовал
Рыжик заметил, как радостно блеснули глаза мужчины, и он позабыл о неприятном посещении. Надо было идти домой, бабушка, наверно, вернулась из школы, но очень уж хотелось узнать, куда пошел человек, кому понес деньги. А незнакомец разом исчез. Рыжик перебежал проспект, едва не угодив под троллейбус, и пустился к боковой улице, круто уходившей вниз к реке, но «его» человека и там не было. Бегом вернулся назад, поспешил вдоль проспекта, заглядывая в каждый магазин, и остановился возле закусочной, полной табачного дыма и пара от горячих хинкали [13] . Какой-то мужчина вроде бы похож был на «его» человека. Рыжик прислонился к стене, перевел дух. Мужчина, обжигаясь, жадно ел исходящий паром хинкали, запивая водкой. Жирный сок пролился ему на рубашку, он небрежно вытер жир рукой. Рыжик рассмеялся, а тот залпом осушил стакан водки. Мальчик широко раскрыл глаза, пораженный: нет, этот не может быть «его» человеком! И все равно стоял и ждал, так долго ждал, что коленки ослабли. Мужчина пошел наконец к выходу. Он качался, спотыкался, но старался удержаться на ногах. Мальчик всмотрелся в него, но то ли навернувшиеся слезы, то ли вырвавшийся из закусочной пар помешали ему решить, «его» ли это был человек.
13
Хинкали — пельмени.
Медленно брел Рыжик домой, удлинял путь, тянул время. Все думал о человеке, которому нежданно привалило счастье, как бедняку в сказке, которого одарил золотом принц, попавший в их края в поисках сказочной красавицы (да, именно красавицы). И разбогатевший бедняк возвел в дивном краю большой дворец; лестница из дворца спускалась прямо к озеру, а в озере плавали золотые рыбки и красивые лебеди. Потом человек запряг в золотую карету белых коней и перевез к себе из развалюхи жену, бабушку и единственного сына. И долго жили они весело и счастливо.
1967
ЧЕТВЕРТЫЙ ГОРИЗОНТ
Нестерпимый звук у этого звонка.
Почти такой же по тембру голос у женщины, работающей на подъемнике.
Шахта на четыреста метров уходит в глубь земли. Через каждые сто метров подъемник останавливается у нового горизонта, выпуская одних рабочих и забирая других. Усталые, грязные и потные поднимаются наверх, а те, что почище с виду, опускаются вниз. В касках, грубых брезентовках, трехпалых рукавицах все мы смахиваем на жуков-землероек.
Нестерпимый звук у звонка. Не свыкнусь никак.
— Можно ехать? — громко вопрошает женщина и, не дожидаясь ответа, нажимает на тормозную педаль, опуская нас вниз. Подъемник рассчитан на пять человек, но в кабине тесно и пятерым. Мы плотно прижаты один к другому, запах потных тел бьет в нос.
Меркнет, исчезает дневной свет, и в темноте карбидные лампы мерцают, как гигантские подземные светлячки.
Забойщиков не радует мое появление — из-за меня у них простой, приходится оставить забой и ждать, пока я кончу «копаться», как они выражаются, то есть соскабливать молотком руду, изучать ее под лупой, оформлять документацию. Я понимаю их недовольство и не обращаю внимания: ничего не поделаешь, мало ли что не нравится мне…
Все мы здесь живем без семей. И все — от повара до «машинистки» — мужчины, не считая женщины, работающей на подъемнике. Эта единственная женщина, которую дано нам видеть, неказиста, тучна и одета в брезентовые брюки. Много чего толкуют о ней среди рабочих и держатся с ней развязно, по-свойски. Но я не верю толкам. Просто она здесь одна, и разве могут мужчины обойти ее молчанием?
Женщине тут не выдержать. Тут царство холода и ветра, колючего, влажного. Ветер никогда не стихает, завывает без устали, раздражая и угнетая. От солнца, ветра и карбидок у нас огрубела и потрескалась кожа на лице. Женщине с ее нежной кожей здесь не выдержать… Но Марго, так зовут женщину на подъемнике, выносит все.
Я уже свыкся здесь со всем, почти не вспоминается город с его кипучей, веселой сутолокой и красивыми девушками. И даже самое любимое, самое желанное — музыка отошла куда-то. Правда, временами находит острая тоска по музыке, и я думаю о ней, пока не начинаю слышать неуловимые, сокровенные звуки. Звуки постепенно находят ощутимое воплощение. Я почти вижу их. И уже ничто не тревожит душу, не терзает мозг, и я всем существом отдаюсь этому вдохновенному взлету. Я покоряюсь музыке. Она увлекает меня в выси, в голубой мир, и оставляет блаженно парить, хотя способна в любой миг швырнуть на землю и разбить вдребезги.
Рудник этот более ста лет привлекает к себе внимание. В прошлом здесь часто случались обвалы, приводившие к жертвам. И по дороге к шахте появилось небольшое кладбище. Не знаю, почему первую жертву предали земле у самой дороги. Проходить мимо кладбища неприятно, люди стараются не смотреть на него. Оно обнесено добротной каменной оградой. Внушительных размеров амбарный замок держит на запоре огромные черные ворота. Ключи от замка у Марго… Особенно поражает меня ограда — будто кто-нибудь способен сбежать оттуда…
За кладбищем небольшой овраг, через который перекинут мостик из березовых досок. Перейдешь овраг — и ты у шахты. Уже с мостика слышны шум подъемника, скрежет каната и нестерпимый голос Марго…
— На какой хоризонт, начальник? — орет она, обращаясь ко мне.
— На четвертый.
Рабочие уступают дорогу, пропуская меня. Четыре раза режет слух звонок.
— Можно ехать? — Марго пытается перекрыть звук звонка.
Неприметно нажав ногой на педаль, она, подобно ведьме, увлекает нас в подземный мир.
Четыреста метров — и я выхожу из подъемника. Дежурный по горизонту протягивает мне горящую карбидку и каску. По тоннелю, рассыпая искры, несется электровоз. Вагонетки покачиваются, налетают друг на друга, лязгают по рельсам колеса. Я сворачиваю в штрек и направляюсь к нужному мне забою. Под ногами грязь, со всех сторон сочится вода.
Штрек проходит под кладбищем, и странные мысли лезут в голову… Я озираюсь и неестественно, басом говорю: «Я ниже всех, ниже всех».
Когда я вскидываю голову, осматривая потолок, на лицо мне падают капли, и кажется, что вода просачивается из могил, неся с собой тайны покойников. Они доверяют подземным водам, поверяют им сокровенное — ведь вода всего лишь вода, никому не выдаст, а ей только того и надо — шумно стекает к сердцевине земли, судача с рудоносными пластами и жилами, со всем, что встречается на пути. Но я не понимаю ее речей, да и не хочу. Что мне за дело до тех, кто покоится наверху. И вода не достигает своей цели. В конце концов она иссякает и исчезает.