Гобелен
Шрифт:
За столом воцарилось молчание. Колеблющееся пламя свечей освещало застывшие лица. Элизабет первой нарушила молчание:
– Сколько ты пробудешь в Германии, Поль?
– Несколько дней. Я приехал только по еврейским делам, ничего личного. После этого я поеду в Париж по частным банковским делам.
Он повернулся к Йахиму, серьезно говоря:
– У меня есть список лиц, которых мне следует повидать. Прости, что прерываю обед, но я очень тороплюсь. Пожалуйста, посмотри, Йахим. Есть здесь люди, которых ты знаешь?
Йахим просмотрел список.
– Это мой раввин. Я могу отвести
– Я бы не хотел тревожить его дома.
– В наше время он привык к этому. Мы проводим большие собрания о делах общины в частных домах. Никогда не знаешь, кто появится в общественном здании, если объявляется собрание.
– В любой момент там может оказаться гестапо, – заметила Элизабет. – Они приходят на богослужение, всюду. Вот как мы живем, дрожа и боясь. Весь мир должен об этом знать.
Йахим прервал ее:
– Весь мир знает чересчур много, вот в чем беда. И слишком много говорит. Пожалуйста, Поль, не обижайся, но мне приходится сказать, что если бы вы в Америке и Европе прекратили ваши публикации и волнения, нам здесь было бы лучше. Вы только разжигаете страсти. Оставили бы вы нас одних, и все успокоилось бы, и мы жили бы в мире.
Элизабет глубоко вздохнула. Клаус закатил глаза к потолку. Ответила только девочка:
– Папа, при всем моем уважении к тебе, как ты можешь так говорить, когда даже в школе они подготавливают нас к отъезду?
– Джина изучает современный иврит, чтобы подготовиться для Палестины, – объяснила ее мать. – Она умеет стирать, учится шить и ухаживать за больными. Она сможет содержать себя, в отличие от меня.
– Палестина! – крикнул Йахим. – Сколько столетий мы прожили в Германии? Со времен изгнания из Испании в 1492 году, а некоторые еще раньше, тысячу или более лет со времен Римской империи. Разве мы не немцы? Говорить об эмиграции, о том, чтобы все это оставить, – нереально. Ради Бога, я член Федерального союза евреев – ветеранов войны. У меня Железный крест! Уехать из Германии! Покинуть родину, потому что сейчас она переживает горькое время? Ах, что толку! И ты приехал сюда, чтобы слушать этот тягостный спор. Liebchen, пожалуйста, принеси десерт. Что ты для нас приготовила?
– Pflaumetorte, – сразу поднялась Элизабет. Джина встала, и она вдвоем с матерью убрали со стола. Юный Клаус, как мужчина, сидел со взрослыми, ожидая, когда его обслужат.
Поль подумал, что это так по-немецки.
Йахим зажег лампу на буфете. За окнами потемнело.
– Пасмурно, идет снег, – сказал он.
Он зажег еще одну лампу, осветившую темные занавеси и тяжелую мебель. Когда он вернулся за стол, то заговорил с твердым намерением разрядить обстановку:
– Она прелесть, моя жена, но иногда она говорит чепуху. Палестина! Что, мы будем собирать оливы или пасти овец? Там одни скалы и песок, как говорят. Конечно, все огорчены, и это понятно. Но надо сохранять спокойствие. Без спокойствия мы распадемся на части. Я отведу тебя к раввину завтра. Ах, какой красивый торт! А после обеда послушаем музыку. Нам сыграет Элизабет. Будет хороший вечер с Шопеном. Он навевает думы о весне, Майорке и синем море. Да, когда ты подашь кофе, Элизабет, то сыграй
Дом раввина, обставленный такой же тяжелой мебелью, как у Йахима, был поменьше, и в нем было намного больше книг. Все четыре стены его кабинета были заняты книгами от пола до потолка. Седая голова раввина была склонена над еще одной пачкой книг и документов на письменном столе. Он выглядел как настоящий древний раввин, с ястребиным профилем и горящими глазами.
– Мы все тронуты великодушием, герр Вернер, как еврейской общины, так и вашим лично.
Кроме Йахима и Поля, в доме присутствовало еще человек семь. По их поведению и одежде Поль, обладавший чутьем на такие вещи, определил, кто они: один профессор, остальные – солидные люди, привыкшие к лидерству: владельцы фабрик и больших предприятий.
Он сказал им:
– Американская община мало что делает, потому что многие из нас еще не поняли, что произошло. Впрочем, и здесь, в Германии, далеко не все понимают до конца, что же происходит.
Раввин кивнул:
– Верно, герр Вернер. Все очень запутано. Когда нацисты пришли к власти, некоторые покончили с собой, другие затихли. Так случалось каждый раз, когда наш народ подвергался гонениям. Вот так.
Поль, чтобы не смотреть во встревоженные глаза людей, стал рассматривать маленький пейзаж, стоящий на мольберте у окна. Раввин заметил это и сказал:
– Очаровательный, правда? Подарок моего прихожанина. Его работы теперь запрещено выставлять в галереях. Запрещена музыка Мендельсона. Но страдают не только евреи. Арестованы уже сотни протестантских священников. Нацисты не признают и христианство. Не Ницше ли назвал его проклятием и извращением? Единственная истина – война: женщины должны рожать бойцов, а мужчины – воевать.
– Мне шестьдесят пять лет, – сказал профессор, – и когда я был студентом в Берлине, то слышал подобное учение.
– На прошлой неделе я получил письмо, – сказал раввин. – Вы жили в Мюнхене, Йахим, вы знали доктора Илзе Хершфельд. Они увели ее сына.
– Неужели? Да, она лечила Элизабет. Поль, ты помнишь ее?
Йахим пояснил для всех:
– С нами произошел несчастный случай, и мы с Полем обратились за помощью к Илзе.
«Несчастный случай!» – подумал Поль, а вслух спросил:
– Что случилось, равви?
– Она пишет, что он распространял антивоенные листовки, когда его арестовали. Необыкновенно способный молодой человек, я вспоминаю его. Она не знает, где он, и в отчаянии.
– Он молодой запутавшийся социалист, – сказал Йахим с раздражением, – всегда был таким. И моя дочь такая же. Я только надеюсь, что она не попадет в беду.
Раввин продолжал, словно не слышал Йахим:
– Марио. Они назвали его в честь родственника отца, который уехал в Италию после революции в России и взял итальянское имя. Илзе ведь собиралась уехать в Италию к этим родственникам. Но ей хотелось скопить немного денег, пока она изучала итальянский язык, чтобы сдать экзамены на лицензию. Представьте, такие перемены в жизни, новый язык, чужая страна, ужасно! А теперь вдруг это несчастье!