Год длиною в жизнь
Шрифт:
Огюст своих чувств не скрывал. Другое дело, что Рита их не поощряла. Конечно, он красивый парень… немножко похож на того, со старинной гравюры, лицо тонкое, точеное, бабуля Ле Буа сказала бы – изысканное. Но ведь у нее есть Максим… Максим с его рыжими волосами и зелеными глазами как будто сошел с картины какого-нибудь импрессиониста, например, любимого Ренуара, и в каждой черточке его лица больше жизни, чем во всем «гравированном», «бумажном» Огюсте. Скоро, уже через две недели, Максим станет мужем Риты, а Огюст ей даже не друг – они товарищи по работе. Товарищи по борьбе! Рита даже имени его не знает. Огюст – псевдоним. Он ведь тоже не знает ее подлинного имени. Для него и для всех в 9-й группе парижского отделения FFL она – Лора.
Ну что, имя как имя, не лучше и не хуже любого другого. Для Риты оно – особенное. В ее комнате
Когда мама привезла Риту к Ле Буа и огорошила ее известием, что уходит от отца к Алексу, что теперь они будут всегда жить здесь, в доме близ площади Мадлен, а про Дмитрия Аксакова им лучше как можно скорее забыть, Рита долго не могла найти покоя. Она очень любила отца и не верила в его предательство. Правильно, что не верила. Потом, когда Краснопольский прислал им письмо, мама рассказала Рите всю ту страшную историю, как Дмитрий Аксаков пытался спасти семью – и спас-таки ее, пожертвовав собой ради жены и дочери. Но это случилось потом, уже в сороковом, после вторжения бошей, а в первый год жизни в особняке Ле Буа Рита никак не могла найти покоя, плакала, металась, хотела убежать из дому… Но стоило ей посмотреть на фигуру Лоры, на ее милое, спокойное лицо – и она успокаивалась сама. Картина словно говорила ей: «Случается лишь то, что должно случиться. Смирись, даже если ты не понимаешь смысла происходящего. Смирись, и ты обретешь счастье – в жизни или… или в смерти!» Нарисованная Лора в те месяцы стала ей ближе, чем любой живой человек.
Поэтому Рита и вспомнила о ней, когда командир 9-й группы сказал, что ни при каких обстоятельствах они не должны называть своих настоящих имен. Только псевдонимы. Теперь она – Лора, молодой человек, словно сошедший со старинной гравюры, – Огюст, а Максим – Доминик. Максим в другой группе, в 11-й. Иногда ей кажется, что Огюст – тоже из эмигрантов… А впрочем, ей это может только казаться. Она вообще редкостная выдумщица, как ворчит иногда дедуля Ле Буа.
А впрочем, почему? В R?sistance много русских. Никогда не обострялось так сильно расслоение русских эмигрантов. Многие продолжали возлагать самые пылкие надежды на Гитлера, который должен был смести жидомасонское, комиссарское иго с лица Европы и России. Они шли в полицию, в другие французские войска – те, которые воевали заодно с фашистами. Они, в конце концов, записывались в Русскую освободительную армию и лелеяли надежды пройти через Белокаменную маршевой поступью победителей, а потом вернуться в родовые поместья своих предков и там зажить патриархальной жизнью, о которой они слышали такие благостные сказки. Идеалистов среди русских всегда было много, что и говорить! Рита часто думала, что именно чисторусский идеализм и развел ее соплеменников по обе стороны фронта. Одни пошли за Гитлером, другие встали против него – с тем же пылом.
Известную песню пели теперь на два голоса. Или так:
Смело мы в бой пойдем За Русь святую. И всех жидов побьем, Сволочь такую! Или вот этак: Смело мы в бой пойдем За Русь святую И, как один, прольем Кровь молодую!Многие эмигранты записывались в регулярные армейские отряды FFL и сражались с гитлеровцами на фронте, в составе войск союзников. Рита знала, например, что Георгий Адамович, поэт, стихи которого так любил ее отец, скрыл болезнь сердца и ушел на фронт.
Но армия – это армия. А эмигрантские дети, сыновья и дочери, пошли в подпольные отряды R?sistance… Конечно, опасность – приправа, придающая вкус самой пресной жизни. Но разве только в приправе дело?
Совсем как Николеньке Ростову, которому после известия о Бородинском сражении стало «все как-то совестно и неловко», и он ринулся в армию, «все как-то совестно и неловко» стало вдруг и в Пасси, на Монпарнасе, на Монмартре, в Отее, в любом другом округе Парижа, где селились русские, где среди поколения отцов-эмигрантов уже подросло поколение их детей. И они ринулись в Сопротивление.
Было ли это свойство русской натуры – невозможность мириться с любой несправедливостью – или живущая в каждом русском подспудная жажда жертвенного подвига ради угнетенных? Они могли бранить Францию, но, лишь только Франция оказалась в опасности, эмигранты ринулись на ее защиту, словно услышали некий таинственный, мистический призыв. Эмигрантская молодежь увидела в движении R?sistance средство отыскать смысл своего существования в этой стране, в это время. Вообще – смысл своего существования на земле!
Рита не слишком-то любила Достоевского (кроме разве что «Преступления и наказания»), за что корила себя, считала слишком глупой и тупой, но прилежно читала его, надеясь когда-нибудь «проникнуться» и «поумнеть». Причем она не только читала, но даже выписывала кое-что в свой альбом: был у нее такой небольшой, прелестный, бархатный зеленый альбомчик с золоченой застежечкой, который когда-то купила ей бабуля Лидия Николаевна у русского антиквара (точнее будет сказать – старьевщика) на маленьком пюсе [17] на углу авеню Трюдан и рю де Марти и который, оказывается, выглядел точь-в-точь как ее собственный альбомчик, бывший у нее в юные годы, когда она еще звалась Лидусей и жила в Энске. Разве что в том, старом, альбоме листы были плотные, бристольского картона, а в Ритином – более тонкой, белой, хоть уже и несколько пожелтевшей «веленевой» бумаги. Ну и хорошо, что листы тонкие, думала девушка, значит, их больше в альбоме, значит, больше удастся в него записать! В самом деле, многое там можно было найти, в ее альбомчике, и среди прочего – вот такую цитату из Достоевского, из «Братьев Карамазовых», из разговора Ивана с Алешей:
17
La puce – по-французски блоха. «Блошиными рынками» французы называют постоянные и временные, большие и маленькие «барахолки», которые располагаются рядом с продуктовыми рынками либо на случайно выбранных местах. (Прим. автора.)
«…Ведь русские мальчики до сих пор как орудуют? Иные, то есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку, в квартире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну, те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?»
Рита словно бы видела этих «русских мальчиков», которые и в самом деле накануне вторжения собирались если и не в «вонючих трактирах», то в дешевых бистро и, покуривая, попивая воду (графин с водой ставили на стол бесплатно), иногда – кофе или самое простое вино, взахлеб спорили не столько о Боге и социализме, сколько о жизни русских во Франции – и о готовности умереть за нее. Рядом буржуа, притворяясь, что ничего не происходит и никакой «странной войны» и в помине нет, а фашисты постоят себе на границах Франции – и уйдут восвояси, тянули аперитивы, настоянные на полыни, анисе, корне гиацинта, коре эвкалипта, на мандаринах, на ландышах… Им было все равно. «Русские мальчики» боялись не столько смерти, сколько сделаться такими, как эти буржуа. Они ведь были по крови и сути своей русскими интеллигентами, а значит, в глубине души сопротивлялись «бюргерскому», «американскому», «буржуазному» здравомусмыслу и верили: счастье жизни не в материальном успехе, а в отдаче всего себя святой борьбе за святые идеалы. Не хотелось, чтобы жизнь, словно в известном романсе, прошла, как сон, как гитары звон…