Год длиною в жизнь
Шрифт:
Ты можешь не поверить мне, Сашенька. Это твое право. Но ты прожила на свете много лет и знаешь, наверное, теперь, что жизнь – куда сложней, чем может показаться на первый взгляд. Она порою подставляет нам такие подножки, о которые может споткнуться даже самый строгий человек. А уж если в дело вмешивается любовь…
Я прожила жизнь, любя. Два человека, которых я безумно любила в жизни, мои мужья, Константин и Эжен, уже встретились в раю и, надеюсь, примирились. Надеюсь также, что и я увижусь с ними скоро, совсем скоро. Увижусь с Шуркой! Со своими сестрами и родителями! Какое это будет счастье!
Ну а сейчас, пока я еще жива, я испытываю огромное счастье
Чуточку дребезжащий, очень четко произносящий русские слова и в то же время совершенно не русский голос умолк.
Александра Константиновна некоторое время сидела, глядя на фотографию величавой старухи в черных кружевах и черной шляпе.
– Как странно… Как все странно… – пробормотала она. – Моя мать, Боже мой… Конечно, я на нее не сержусь, я вообще никогда на нее не сердилась. Сначала думала, что ее нет в живых, потом… потом я стала взрослая, слишком много пережила, чтобы осмелиться кого-то судить, тем более – родную мать. Вы ей так и передайте. Хорошо, Рита?
– Лучше, если вы все скажете сами, на магнитофон, – предложила Рита.
– Нет, я буду слишком волноваться, – качнула головой Александра Константиновна. – Я никогда не была сильна в речах. Лучше напишу. Я вообще люблю писать письма, да особенно некому, а тут… моей маме…
Она виновато улыбнулась и быстро поднесла фотографию Эвелины Ле Буа, бывшей Русановой, к губам. Положила на стол, где среди чайных чашек, остатков пирожных, коробок с духами и какими-то диковинными сувенирами (парижские подарки!) стоял плоский магнитофон в черном футляре. В нем еще крутилась пленка в маленькой кассете, кассете, которая не подходила к обычному магнитофону, а только к портативному. Например, к такому, под названием «Репортер», его принес Федор Лавров – взял у знакомого журналиста с областного радио.
– На такой же магнитофон я записывала мадам Ле Буа и боялась, что здесь мы не достанем чего-то подобного, – сказала Рита.
– Да ну, я бы пять таких «Репортеров» мог притащить. Или шесть, – с независимым видом провозгласил Георгий. – У нас в редакции их полно!
На самом деле ни у одного из газетчиков «Репортеров» не было: их выдали только трем лучшим журналистам на радио и трем на телевидении. Георгий сам не знал, зачем начал хвастаться. Его бросало то в жар, то в холод. Он вообще вел себя как идиот с той самой минуты, как раздался звонок в дверь и на пороге появились Федор и Рита. Например, забыл поздороваться с Лавровым, и тот какое-то время стоял с протянутой рукой.
– Георгий! – буркнул тогда за спиной отчим, и он сообразил, наконец, что надо сделать.
Рукопожатие состоялось, но через пятнадцать минут Георгий повторил подвиг забывчивости, когда Федор Лавров заявил, что его ждут в больнице, поэтому он должен покинуть приятное общество.
– Надеюсь, вы проводите Риту, Николай Тихонович, – сказал он на прощанье.
Георгий с трудом сдержался, чтобы не крикнуть: «Я, я ее провожу!» – и снова не увидел протянутую руку Лаврова.
– Конечно, само собой, – суховато ответил отчим (он вообще был очень насторожен, посматривал на Риту не то чтобы с опаской, а как-то… странновато, в общем, посматривал), и Георгий от возмущения забыл обо всем на свете: при чем тут ты, у тебя есть жена, вот ее и провожай, а Рита – моя. Моя!
Ледяной взгляд Риты его, впрочем, изрядно остудил. Она очень приветливо, любезно держалась со всеми обитателями квартиры номер два в доме номер два по улице Фигнер, но подчеркнуто не замечала Георгия.
– Какая у вас интересная квартира, – сказала она, оглядываясь. – Так интересно расположена. Мне рассказывали и мадам Ле Буа-старшая, и Татьяна Никитична: дом стоит углом, часть окон выходит на улицу, часть во двор. И если стоишь напротив подворотни, видно ваше окно над дверью подъезда…
Георгий вспомнил, как позавчера увидел ее в это окно и помчался за ней на улицу, едва успев сорвать бабушкиных гераней… Баба Саша потом диву давалась, что случилось с ее цветами. А Рита их выбросила на газон… И у него впервые зародилось подозрение, что вечер, от которого он так многого ждал, принесет ему какие-то неприятные сюрпризы. Потом он решил, что не иначе как провидцем сделался. Сюрпризы его ждали – еще те!
Тем временем Рита показывала фотографии: величавая старушенция Эвелина Ле Буа, ее сестра Лидия Николаевна, привлекательная худая дама лет пятидесяти (это она незадолго до смерти, пояснила Рита), ее дочь Татьяна – очень красивая женщина за шестьдесят, в мехах, ее муж Алекс Ле Буа, в консервативной шляпе и костюме. «Только тросточки ему не хватает, чтобы выглядеть совершенным буржуем!» – подумал Георгий. На другой фотографии, в молодости, Алекс выглядел куда более прилично: там ему было лет тридцать, русые волосы вразлет, он сидел на мотоцикле и смеялся, глядя чуть исподлобья. Вдали поднималась Эйфелева башня. Фантастика!
Этот снимок баба Саша рассматривала особенно долго, и глаза ее были влажны, когда она подняла их:
– Здесь Алекс – вылитый Шурка. Неудивительно, ведь они родные братья!
Она принесла несколько фотографий брата, и все принялись сличать их и говорить – да-да, конечно, поразительное сходство. А Георгий тосковал оттого, что Рита сидит далеко от него, надежно отгороженная от него матерью и сестрой, а он может только смотреть на нее голодными глазами и медленно сатанеть оттого, что она так старательно отводит взгляд.
– Бедный он, бедный, – проговорила Рита, глядя на портрет Александра Русанова, родного брата своего отчима. – Умер так нелепо.
– От сердечной недостаточности якобы, – буркнула Александра Константиновна. – Хотя бывало, что писали родственникам: от сердечной, мол, недостаточности, а на самом деле…
– И все же я не пойму, кем вы приходитесь Ле Буа? – перебил Николай Тихонович, и все вздрогнули. От этой опасной темы лучше бы уйти… – Все же вы им родственница или знакомая?
– Дальняя родственница, – спокойно сказала Рита, но глаза ее тревожно сузились. – Я воспитывалась в их семье. Между прочим, все эти фотографии – теперь ваши: их вам на память передают ваши парижские родственники. У меня еще есть фотографии с видами Парижа, видами домов Ле Буа в Париже и Ницце, их усадьбы в Муляне, в Бургундии, но их можно посмотреть потом. А скажите, Александра Константиновна, Ольга Дмитриевна, у вас есть ваши снимки, фотографии членов вашей семьи, друзей? Я бы сделала копии и отвезла в Париж.
Георгий на миг оглох от ужаса. Что значит – отвезла бы в Париж?! Она что, уедет? Конечно, и, наверное, уже скоро… Нет! Надо что-то сделать, чтобы она осталась! Но что?
Чернотой, тоскливой чернотой подернулось все вокруг. От злости, от тоски щипало глаза, он забился в угол дивана, как наказанный ребенок, злобно ковырял обивку, не замечая, что отчим то и дело посматривает на него со странным, изучающим выражением.
На счастье, баба Саша, поглощенная разговором с гостьей, на сей раз отвлеклась от обожаемого Игоречка… ах да, Георгия… Она разложила на столе фотографии: