Годы в седле
Шрифт:
Крыши-то худые, чинить нечем. Грузите уж, а то скоро и в топку паровозную не сгодится.
О таком использовании пропавшей рыбы я слышал. Но самому видеть, как она горит, не приходилось. Вскарабкался в будку машиниста.
— А, начальник! — встретил тот. — С чем пожаловали?
— Посмотреть хочу, чем вы тут жеребца своего кормите.
— Это можно. Как раз этим сейчас и занимаемся. Генеральная чистка была...
Откуда-то вывернулся с охапкой сухих поленьев чумазый парень. Сложил их под котлом. Потом облил чем-то черным.
— Нефть?
—
Затрещали дрова, взялись жаром, и тогда в топку полетело слежавшееся рыбье гнилье.
Прикрыв тяжелую дверцу, кочегар прислушался.
— Эк, гудит как! Антрацит, да и только...
Аральского «антрацита» хватило до Оренбурга. Здесь удалось запастись старыми шпалами. В дальнейшем жечь стали все, что попадалось под руку, — старые сараи, заборы, погрузочные помосты, отжившие свой век деревья. Поиски и заготовки топлива иной раз занимали больше времени, чем сама езда.
В Самаре узнали, что с 22 по 25 сентября в Москве проходила IX партконференция. Жадно читали доклад В. И. Ленина. Понимали: с Польшей скоро договоримся. Значит, останется один враг — Врангель. Добить его звали агитплакаты, расклеенные на всех станциях.
Кужело высказал предположение, что нас, имеющих опыт борьбы с басмачеством, могут использовать против отрядов Махно. А раз так, надо подготовить к этому красноармейцев.
В политотделе отыскалась брошюра о махновщине. Эрнест Францевич поручил комиссару нашего полка Рудольфу Сабо пройти с этой книжицей по теплушкам, почитать бойцам и командирам, побеседовать с ними:
— Знать врага и его повадки очень важно...
Полтора месяца находились мы в дороге. Наконец 25 октября прибыли на станцию Синельниково. На перроне пустынно. Видать, холод всех загнал в вокзал. Лишь двое в ярко-красных фуражках идут навстречу. Это военный комендант железнодорожного узла и его помощник.
Я представляюсь:
— Начальник эшелона...
Старший из подошедших равнодушно роняет:
— Вам выгрузка, примите пакет.
Спешу в штабной вагон. Там все уже на ногах. Вручаю конверт командиру бригады. Пока он читает, я жестами показываю остальным: пути конец. Все довольны, что кончилась опостылевшая вагонная жизнь.
Хмурой, неприветливой погодой встретила нас Украина. Зло дул северный ветер. Он то нагонял снежные тучи, и тогда мокрые хлопья ложились на черную грязь, то разгонял их, и тогда проглядывало скупое на тепло осеннее солнце. К вечеру земля покрылась коркой льда.
Синельниково было забито войсками. Местные жители, многое повидавшие за последние годы, не обращали на нас внимания. Случалось, правда, что иной любознательный дед, заслышав незнакомый говор, спросит:
— З яких мест будете?
Кто-нибудь из охотников поговорить выпятит колесом грудь, отрапортует:
— Хатырчинской губернии, Гиждуванского уезда, Маликской волости, кишлака Янги-Базар!
Почешет старина затылок и пойдет восвояси, бормоча под нос, что вот принесло чертяк яких-то, и бис их знае откуда.
Еще в Харькове мы
Центром махновщины было Гуляй-Поле, расположенное верстах в ста двадцати южнее Синельниково. Но «союзники» шныряли везде, держались развязно, хамили. Правда, до стычек дело пока не доходило.
Тылы 4-й армии, куда влилась наша бригада, располагались в районе Александровска (ныне Запорожье). Мне вскоре пришлось туда поехать: надо было раздобыть подковы с шипами. Наши, туркестанские, не годились для обледеневших дорог.
Попусту пробегав по различным учреждениям, я забрел в штабную столовую перекусить. В ней было полным полно народу. Кое-как отыскал стол, за которым сидело всего трое: два рослых, прямо репинских, запорожца и невзрачный пожилой мужчина. Бросились в глаза его длинные каштановые волосы. Выбиваясь из-под серой каракулевой папахи, они свисали до самых плеч.
Подумалось: это не иначе как из Гуляй-Поля дяди. Поздоровавшись, спросил:
— Разрешите присесть?
— Сидай, хлопчик, — ответил лохмач, видимо польщенный уважительным обращением. Его испитое лицо изобразило подобие улыбки.
Я тоже растянул губы и так повернул левую руку, чтобы собеседник увидел на рукаве командирскую эмблему — два скрещенных клинка с подковой под ними, а еще ниже — три серебряных квадратика. Намек был понят, и длинноволосый снисходительно поправился:
— Будь ласка, товарищ командир.
Мои случайные сотрапезники ели явно не столовскую пищу. На тарелках лежали сало, домашняя колбаса, яйца, куски жареного мяса. Больше всего поразил меня хлеб — пышный, белый. Уж сколько лет не то что есть, видеть такого не приходилось.
Расстегнув широкий каракулевый воротник своей синей венгерки, патлатый потянулся к тарелке. Подцепил кусок поджарки и, прежде чем отправить в рот, сказал по-русски, без всякого акцента:
— Богата еще Украина снедью. Многие старались, а все ж не успели разграбить.
— Верно, батько, все тащили и теперь тянут кому не лень, — угодливо поддакнул один из «запорожцев».
Сказано было явно в адрес Красной Армии. Я уже пожалел, что так опрометчиво затесался в эту подозрительную компанию. А тут еще этот, с водянистыми глазами, пригласил присоединиться к трапезе. Я поблагодарил, но отказался, объяснив, что уже обедал, а зашел сюда только для того, чтобы встретиться с нужным человеком.
Сосед справа ткнул меня локтем и просипел в ухо:
— Та це сами батько Махно!