Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Шрифт:
Это уже немало говорит о его трудностях, но не о главной трудности, вытекающей из сложившихся отношений: он (подобно всем современникам) считает себя вправе быть единственным повелителем в доме, даже в хозяйственных вопросах (в воспитании детей как специалист — это уже само собой разумеется). Уже требования, которые он, холостяком, предъявлял невесте, свидетельствовали об этом, а то, что написано в его книгах о женских правах, касается преимущественно эмансипации сердца: женщин нельзя содержать как рабынь, они должны не только стирать, стряпать, вязать, но и читать, музицировать, развивать свои чувства. В «Леване» (по великому образцу Руссо и всех педагогов того времени) мальчики и девочки воспитываются раздельно и подчеркивается, что воспитание девушек продолжается в браке. «Воспитание дочерей — первая и важнейшая задача матерей, ибо оно может протекать раздельно от сыновей и до тех пор, пока рука дочери из материнских рук непосредственно не скользнет в руку с обручальным кольцом. Мальчика воспитывает многоголосый мир…» Такова уж природа полов:
Этим вызваны его постоянные комично звучащие жалобы на читательниц, которые не читают предисловий, не выносят сатир, не понимают шуток и науки. Почитаемый им всю жизнь прусский король Фридрих однажды кратко — короче, чем сумел бы Жан-Поль, — выразил это в эпитафии на надгробье Гессен-Дармштадтской ландграфини, которую очень ценил: «По рождению — женщина, по уму — мужчина». А Гёте точно отразил бюргерскую мораль в «Германе и Доротее»: «Вовремя женщину ты научи понять свое назначенье».
В принципе Каролина, конечно, ничего не имеет против этого. В конце концов, она не Шарлотта фон Кальб. Она часто подчеркивает свою готовность к самопожертвованию. Но это не приносит ей счастья, ибо при всей готовности к жертвам она все же «стремится к великой награде — снова быть признанной и любимой». Но именно этого ей не дает вечно занятый любовью в книгах Жан-Поль, и она упрекает его, а он пишет «Обломки супружеского зеркала», включая сюда уроки, выраженные в форме афоризмов, последний из которых гласит: «Мужчины, проявляйте больше любви! Женщины, проявляйте больше благоразумия!» Возможно, и следующая мысль порождена опытом мужчины, женившегося лишь в тридцать восемь лет: «Чем позднее брак, тем он трудней. Выйти замуж за старого холостяка даже опаснее, чем жениться на вдове. Ибо вдова воспринимает мужчин такими, какие они есть, и испытывает меньше страха, чем, возможно, следовало бы. А старый холостяк, напротив, желает, чтобы все его прежние возлюбленные были воплощены в последней — в том случае, если он скромен; нескромный же требует, чтобы последняя превзошла всех прежних и оправдала и его былые измены, и нынешний выбор. Но, конечно, поскольку в реках удят рыбу ежедневно, а в прудах — только однажды осенью, то стареющий человек потом очень удивляется и говорит: ах, черт побери, все-таки я слишком рано запрягся!»
Каролина не умеет так весело высказать свою печаль. Ее любовь и страдания в письмах к мужу (когда он в отъезде) выражаются в романтических шаблонах времени, от «мой возлюбленный сладостный бог!.. Лишь немногие ночи я провела, не омочив до или после полуночи подушку горючими слезами» и до «если бы я могла умереть у твоих ног!».
Гораздо понятней становится ее боль, когда она пытается нарисовать матери нового друга Генриха Фосса объективную картину своей жизни и при этом раскрывает больше, чем, собственно, хочет. «Когда он порой кладет руку мне на лоб или плечо, я счастлива и готова упасть к его ногам, однако слезы теснят мою грудь… Раньше муж позволял мне переписывать свои работы, прежде чем отдать их в печать, и охотно слушал, какие чувства вызывали у меня иные места. Теперь это делает Эмма, а я читаю все его вещи лишь после опубликования. Мой муж никогда не читает вслух и не любит слушать, когда читают, потому что он слишком непоседлив. Его ум так велик, что не позволяет мне без робости высказаться, ибо все, что я могла бы сказать, кажется мне ненужным и глупым».
Это написано после почти восемнадцати лет супружества, и адресат, Эрнестина Фосс, сама жена поэта, знает только одно утешение, которое и поныне не утратило силы для несчастливых жен выдающихся мужей: «У спутницы знаменитого человека высокое призвание! Если она изучила его особенности, то принесла пользу миру и потомкам, ибо стала средством, чтобы проложить ему путь… Наша награда в том, чтобы разделять высокие и сильные чувства наших мужей, она возвышает и нас самих над собственным „я“ в часы, когда кажется, будто мы были бы более счастливы, если бы нас больше замечали и признавали».
38
НЕУВЯДАЕМОСТЬ
Когда женщина любит, гласит одно из bonmot Жан-Поля, она любит без устали, мужчине же надо, кроме того, заниматься и делом. Это сказано не по поводу его брака, но вполне подходит к нему. Каролине нечего бояться других женщин; ее соперница — его работа. Гердер был прав: описывать любовь Жан-Поль умеет лучше, чем любить.
Правда, однажды, после шестнадцати лет супружества, неожиданно возникла угроза и со стороны женщины; в первом письменном упоминании о ней говорится, что она читает только книги Жан-Поля и библию. Это написал Жан-Поль Каролине в июле 1817 года. Дело в том, что он путешествует, как делал это раньше почти ежегодно.
Периодическое бегство из байройтской тесноты начинается в 1810 году поездкой в Бамберг, затем следуют Эрланген, Нюрнберг, Гейдельберг, Франкфурт, Штутгарт, Лёбихау, Мюнхен и Дрезден. Он навещает поклонниц и поклонников, заводит новые дружеские связи, возобновляет старые. Беседует, собирает впечатления. Лишь дважды он встречается с выдающимися коллегами-писателями. Первая встреча кладет начало антипатии, вторая — конец эпистолярной дружбе.
В 1810 году Жан-Поль встретился в Бамберге с Э. Т. А. Гофманом. Их познакомил Карл Генрих Кунц, издатель и виноторговец. Вероятно, оба были знакомы еще в Берлине. Ибо Каролина была дружна с Минной Дёрфер, кузиной и тогдашней невестой Гофмана. Из Берлина Жан-Поль взял
Итак, через десять лет они снова встретились за обедом у Кунца. Жан-Полю сорок семь, Гофману тридцать четыре года. Многое должно их объединять. У них одни и те же литературные предки: Руссо, Стерн, Гиппель. Гофман смолоду читал «Незримую ложу» и «Геспера». Жан-Поль любит музыку, Гофман композитор и капельмейстер. Оба большие выпивохи. И тем не менее они не могут сдружиться. Старшему не нравится в более молодом злое остроумие, молодому в старшем — сентиментальность. Невзирая на это, Гофман в следующем году посетил Байройт и записал в дневнике, что Каролина, к счастью, не вспоминает больше о его разрыве с ее подругой Минной. Но в этом он ошибся. Когда в 1813 году издающий книги виноторговец попросил Жан-Поля написать предисловие к первому тому новелл Гофмана «Фантазии в манере Калло», тот отказался, ссылаясь на старую берлинскую историю, которую хорошо знает со слов жены. Но, прочитав рукопись и найдя ее превосходной, он все же написал предисловие (и получил в качестве гонорара тонкие вина). Но оно вышло довольно прохладным и из-за критических замечаний несколько выпадает из жанра предисловий, в которых, собственно говоря, принято только хвалить. То, что он порицает, относится не только к Гофману, но и ко всему «нынешнему пантеону искусства», который потому блестит и сверкает, что построен изо льда холодных чувств. «Художник способен очень легко… перейти от любви к искусству — к ненависти к человеку и превратить венки из роз, созданные искусством, в терновые венцы и колючие пояса для наказания. Подумал бы он о себе и о своем призвании. Принесенная в жертву любви к искусству любовь к человеку сильно мстит за себя охлаждением самого искусства… Любовь и искусство в обоюдном согласии как мозг и сердце, они взаимно поддерживают друг друга».
Гофман, и без того с неудовольствием отнесшийся к покровительству преуспевающего писателя, почувствовал себя обиженным. Но его требование изъять предисловие из последующих изданий не выполняется: издатель очень хорошо понимает, что имя Жан-Поля способствует успеху новелл. После этого оба выдающихся прозаика перестают общаться друг с другом. Быстрый взлет Гофмана к литературной славе едва интересует стареющего Жан-Поля. Лишь в последний год жизни он еще раз высказывается о нем — его слова звучат как проклятье. В полемике с новым мистицизмом он резко и безоговорочно отмежевывается от Гофмана и говорит о «настоящем отвращении» к нему. И когда он потом обругал изумительную повесть «Крошку Цахес» Гофмана, то, надо надеяться, это произошло не потому, что Гофман мимоходом высмеял Лиану из «Титана», которая не только впадает в «сомнамбулический восторг» и «пугает обмороками», но и порой «как высшее воплощение женственнейшей женственности» слепнет.
Другая встреча со знаменитостью произошла в 1812 году в Нюрнберге. Она не случайна, как встреча с Э. Т. А. Гофманом, а запланирована много лет назад. И вот она наконец осуществляется. Четырнадцать лет назад философствующий писатель Жан-Поль послал пишущему философу Якоби в Эйтин первое письмо. «Почтеннейший наставник моей души!» — таковы его первые слова, начавшие важную для истории философии переписку. Корреспонденты переходят на дружеское «ты» и обсуждают совместные проекты, из которых потом ничего не выходит. Теперь оба исполнены ожидания, в особенности младший, Жан-Поль. Якоби, который несколько лет назад стал профессором в Мюнхене, уже старик, он на шесть лет старше Гёте, с которым был очень дружен, когда Жан-Поль еще посещал гимназию в Гофе.
В июне 1812 года все подготовлено. Проблемы жилья и пива урегулированы. Жан-Поль (как Шмельцле) пишет указания для Каролины («Перечитывать ежедневно» — повелевает заголовок, и второй из пятнадцати пунктов гласит: «При пожаре в первую очередь спасать переплетенные в черное выписки…») и садится в наемную карету. Первое письмо к Отто позволяет догадаться о разочаровании лишь потому, что в нем отсутствуют восторги. Там только сказано, что нельзя не любить этого старца и что даже его противник в вопросах философии Гегель теперь любит его. Но через шесть дней, опять-таки из письма к другу (в письме к жене речь вообще идет преимущественно о последней семейной ссоре и нюрнбергских ценах на продукты), стало очевидным крушение мечты о дружбе. Якоби и сам не задает вопросов личного свойства и не допускает вопросов, касающихся его личности, — но это еще можно бы извинить «вечными разговорами о философии» и беспрестанными поисками стариком истины. Хуже, что Якоби не понимает шуток (и потому не хочет читать «Катценбергера» и «Фибеля»), строго придерживается общепринятого и пребывает в вечном страхе, как бы не нажить врагов. К тому же он еще и тщеславен, одевается по последней моде, без конца говорит о своих произведениях и постоянно носит с собой все рецензии на свою последнюю книгу, «аккуратно завернутые в бумагу». «Я надеялся, что он даст новый толчок земному шару моего сердца, и вознесет его на орбиту вокруг высокого солнца, и освятит меня, и станет для меня тем же, кем был Гердер, даже больше Гердера, — но он не стал ни тем, ни другим, и теперь, к сожалению, некому больше выполнять мои благочестивейшие желания, кроме меня самого. До сих пор я думал: стоит мне увидеть его — и я стану новым человеком и не возжелаю больше увидеть ни одного благородно-знаменитого человека. Ах!»