Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Шрифт:
«О неувядаемости наших чувств» — так называется это сочинение, задушевно-смиренная интонация которого сделала его излюбленным чтивом обывателя. Этот плод радости от первой поездки в Гейдельберг («зачатый в Гейдельберге и рожденный в Байройте») сперва восславляет искусство, которое одно лишь в силах увековечить мимолетные радости, затем превозносит любовь, которая не умирает и в старом сердце. Здесь нет речи о перемене жизни, а только о слабом отголоске чувств, испытанных когда-то в молодости: «Разве не вправе старая рука пожать молодую, давая знать: и я в Аркадии был, и Аркадия осталась во мне». В этом же страстное стремление любить платонически и безнадежно, как в ранней молодости. «Последняя любовь, вероятно, столь же стыдлива, как первая».
Мамзель Паулюс (или по крайней мере ее мать) могла бы все это понять, но она, естественно, предпочитала верить письмам, обещавшим ей так много, и теперь
Из всех светил своего времени он, пожалуй, наиболее несимпатичен Жан-Полю. В противоположность своему младшему брату Фридриху этот светский интеллектуал в период своей славы критика поносил наивного провинциала Жан-Поля, поносил, не вникая в суть его творчества и не понимая его. «Порождение моды… из-под рук которого романы вырастают, как грибы», — отзывался о нем Шлегель в 1802 году в берлинских лекциях, называя его необразованным чудаком с «болезненно возбудимой силой воображения». «Его читают, — говорил он далее, — полагая в его построениях более глубокую связь между серьезностью и шуткой, нежели он сам задумывал. Его расхваливают, носятся с ним, он разъезжает по столицам, посещает самое избранное, по крайней мере самое болтливое общество, окружен лестью женщин, знакомится с мужчинами, которые имеют четкую художественную программу, и стремится подражать им, поскольку, будучи начитан во всякой макулатуре, он не знаком с великими произведениями и не способен постичь их во всей их чистоте».
Современники рисуют Шлегеля «маленьким и довольно безобразным» (мадам де Сталь), «Невероятно тщеславным» (Шамиссо). Гейне, который учился у него в Бонне, называет его «светским человеком», который всегда надушен и одет по последней парижской моде. «Он был само воплощение изящества и элегантности, и когда он говорил о великом канцлере Англии, то добавляя „мой друг“, а слуга в ливрее баронов Шлегелей снимал нагар с восковых свечей, горевших на серебряных канделябрах, которые стояли на кафедре рядом со стаканом сахарной воды перед чудо-человеком… На его маленькой головке блестели редкие серебристые волосики, и тело его было так тонко, так хило, так прозрачно, что казалось, будто весь он — сплошной дух, чуть ли не символ спиритуализма».
В интеллектуальных кругах Европы сплетничали о его импотенции. В первом браке с Каролиной Бёмер его соперником был брат; у мадам де Сталь он долго жил в качестве гувернера ее детей и получал жалованье, а вовсе не был ее возлюбленным, хотя ему хотелось, чтобы так считали. И вот неожиданный успех у покинутой фройляйн Паулюс. Едва Жан-Поль вернулся к домашнему очагу, Софи обручилась с его врагом: наверняка назло ему. Спустя четыре недели мамзель Паулюс стала мадам Шлегель.
Если это было местью, то она удалась. Жан-Поль злится, словно это его бросили. Вдруг он обнаруживает в ней массу недостатков: она не умеет говорить, не умеет писать, ей не хватает человеколюбия. «Обручальное кольцо для обоих — погоня за блеском; он хочет в своем возрасте щеголять красивой девицей за фортепьянами, она — муженьком, прославившимся в Европе как наложник мадам де Сталь. Будь у нее побольше душевного тепла, она бы очень страдала из-за отсутствия такового у него. А так у них, возможно, и получится сносный брак, полный взаимной суетливой похвальбы… Между тем книги мои он доводит до нее… лишая их и мысли и чувства».
Что касается брака, пророчество не оправдалось. Он не оказался даже сносным: хотя он официально и был заключен, но не был осуществлен. Письмо Жан-Поля (Фоссу) написано в день бракосочетания; когда же оно приходит в Гейдельберг, супруг уже уехал в Бонн, а жена осталась в Гейдельберге и требует развода. Сплетня, по-видимому, была обоснованной. Во всяком случае, Гейне в «Романтической школе» обстоятельно и недвусмысленно рассказывает историю этого лишь символически заключенного брака, а Жан-Поль так комментирует ее: Софи «теперь ни девица, ни супруга, ни вдова, ни любящая, ни даже возлюбленная», и брак «не принес ей ничего нового, кроме кори — эта болезнь как бы символ ее мужа». И, намекая на импотенцию Шлегеля и как поэта, он добавляет: «В умении приносить несчастье он впервые проявил себя отважным поэтом».
Через год Жан-Поль снова встретился с матерью и дочерью Паулюс в Штутгарте, и никакое чувство, что угрожало бы его супружеской жизни, в нем не шевельнулось. Кроме звания почетного доктора, от Гейдельберга осталась дружба с Генрихом Фоссом, которая вскоре стала столь тесной, что уже в 1818 году Жан-Поль в присутствии старых друзей и сына назначил его «неограниченным распорядителем, хранителем и издателем» своего литературного наследия (что, впрочем, не имело в дальнейшем
«Утрату подруги пережить легче, чем потерю друга».
39
ГЕРМАНЕЦ ВОЛЬКЕ
Жан-Поль выступал как дилетант во многих областях, но в философии, эстетике и теологии столь успешно, что история каждой из этих наук должна в большей или меньшей степени с ним считаться. Серьезно вникать в проблемы остальных наук, занимавших его, он и не старался, за одним исключением: языкознания. Он углубился в него и — потерпел неудачу. Рвение, с каким он пытался улучшить немецкий язык, показалось бы смешным, если б забыть, сколько времени пропало для занятий более важных.
В юности он изобрел для домашнего употребления собственное правописание — не столько ради улучшения, сколько просто оригинальничая, это было безобидно. Постепенно это увлечение слабело, пока наконец полностью не погасло. Но в 1819 году он написал следующее: «Вероятно, к тем немногим великим открытиям, что сделаны в этом еще молодом столетии, принадлежит и мое собственное: установление твердого правила, согласно которому различные определители соединяются с основным компонентом сложного слова и образуют различные классы двусоставных слов. При конструировании двусоставного слова каждый познает пользу неосознанно применяемого правила; ибо логика — это чутье языка».
В поисках языковой логики великий мастер языка в последние годы жизни с бесподобным отсутствием чутья вцепляется в одну из побочных проблем улучшения языка. Подобно Дон-Кихоту, прародителю творения его старости, он ведет безнадежную борьбу против соединительного «s» в сложных словах (называемых им двусоставными) и пишет об этом целую книгу: «О немецких двусоставных словах; грамматическое исследование из двенадцати старых писем и двенадцати новых постскриптумов».
К сожалению, сам Жан-Поль руководствуется результатами своих исследований. Если раскрыть «Зибенкез», которого он в это время перерабатывает, можно прийти в ужас от того, сколько времени и сил он тратит, чтобы затруднить чтение этого прекрасного романа, превращая каждого Ratsherrn [29] в Ratherrn, каждое Hilfsmittel [30] в Hilfmittel. В новом предисловии он сам себя хвалит, называя это обогащением языка, и беспокоится лишь о том, сумеют ли потомки по достоинству оценить «необычайно утомительную работу; мысль, что они могут ее проклясть, ему не приходит в голову. Гёте, который очень ценил „Левану“ и в заметках и примечаниях к „Западно-восточному дивану“ одобрительно отозвался о языковом искусстве Жан-Поля, высказался (по словам Голтея) резко: „Он бился над пустяками и занимался буквоедством, потому что у него иссякла фантазия и ничего значительного больше не приходило в голову. Отсюда его вечное раздражение по поводу буквы „s“ родительного падежа“.
29
Члена муниципалитета (нем.). По правилам немецкой грамматики в существительном, соединенном из двух слов, первое слово берется в родительном падеже с буквой «s» в конце.
30
Вспомогательное средство (нем.).
То было время рождения германистики. Занятие немецким языком принадлежит к идеологическому осознанию себя нацией. Жан-Поль действовал вполне в духе времени и, конечно, опять как дилетант, на сей раз весьма забавный. Он отталкивается не от великих знатоков языка, таких, как Якоб Гримм, а от одного из шарлатанов, плывущих по течению, от некоего Христиана Генриха Вольке, чьими благоглупостями он увлекается, хотя большей частью и не приемлет их. Этот придурок, педагог по профессии, работавший в Дессау в Базедовском благотворительном заведении, ставший в Петербурге гофратом и теперь живущий без определенных занятий в Лейпциге, Дрездене, а затем в Берлине, хочет сделать из „литературного немецкого наречия“ „всеобщий немецкий язык“, и к тысячам его рационализаторских предложений относится и упразднение соединительного „s“ в „сословах“. Еще в предисловии к первому тому „Осенней Блюмины“ (1810) Жан-Поль вспоминает „почтенного широко образованного языковеда“ — именно ему он обязан туманным заголовком своего сочинения: Блюмина есть не что иное, как греческая богиня Флора в немецком одеянии, в которое „почтенный благородный германец“ Вольке хочет облачить всю классическую мифологию; Помона становится Фруктиной, Дриада — Лесиной, Венера — Очаровиной, Вулкан — Огневаном, Зевс — Громованом.