Гоголь в воспоминаниях современников
Шрифт:
Хотя обвинения Белинского для меня смягчались в кружке тогдашнего ректора Петербургского университета П. А. Плетнева, друга Пушкина и Жуковского, отзывами иного рода, тем не менее я и мои товарищи-студенты, навещавшие Плетнева, не могли вполне отрешиться от страстной и подкупающей своим красноречием критики Белинского. Плетнев, защищая Гоголя, делал что мог. Он читал нам, студентам, письма о Гоголе живших в то время в чужих краях Жуковского и князя Вяземского, объяснял эти письма и советовал нам, не поддаваясь нападкам врагов Гоголя, самостоятельно решить вопрос, прав ли был Гоголь, издавая то, о чем он счел долгом открыто высказаться перед родиной?
– - "Его зовут фарисеем и ренегатом, -- говорил
Молва о помешательстве Гоголя, действительно, в то время была распространена в обществе. Говорили странные вещи: будто Гоголь окончательно отрекся от своего писательского призвания, будто он постится по целым неделям, живет, как монах, читает только ветхий и новый завет и жития святых и, душевно болея и сильно опустившись, относится с отвращением не только к изящной литературе, но и к искусству вообще.
Все эти мысли, по поводу Гоголя, невольно проносились в моей голове в то время, когда извозчичьи дрожки по Никитскому бульвару везли Бодянского и меня к дому Талызина. Одно меня несколько успокаивало: Гоголь пригласил к себе певца-малоросса, этот певец должен был у него петь народные украинские песни, -- следовательно, думал я, автор "Мертвых душ" не вполне еще стал монахом-аскетом, и его душе еще доступны произведения художественного творчества.
Въехав в каменные ворота высокой ограды, направо, к балконной галерее дома Талызина, мы вошли в переднюю нижнего этажа. Старик-слуга графа Толстого приветливо указал нам дверь из передней направо.
– - Не опоздали?
– - спросил Бодянский, обычною своею, ковыляющею походкой проходя в эту дверь.
– - Пожалуйте, ждут-с!
– - ответил слуга.
Бодянский прошел приемную и остановился перед следующею, затворенною дверью в угольную комнату, два окна которой выходили во двор и два на бульвар. Я догадывался, что это был рабочий кабинет Гоголя. Бодянский постучался в дверь этой комнаты.
– - Чи дома, брате Миколо?
– - спросил он по-малорусски.
– - А дома ж, дома!
– - негромко ответил кто-то оттуда.
Сердце у меня сильно забилось. Дверь растворилась. У ее порога стоял Гоголь.
Мы вошли в кабинет. Бодянский представил меня Гоголю, сказав ему, что я служу при Норове и что с ним, Бодянским, давно знаком через Срезневского и Плетнева.
– - А где же наш певец?
– - спросил, оглядываясь, Бодянский.
– - Надул, к Щепкину поехал на вареники!
– - ответил с видимым неудовольствием Гоголь.
– - Только что прислал извинительную записку, будто забыл, что раньше нас дал слово туда.
– - А может быть, и так!
– - сказал Бодянский.
– - Вареники не свой брат.
Что еще при этом некоторое время говорили Гоголь и Бодянский я тогда, кажется, не слышал и почти не сознавал. Ясно помню одно, что я не спускал глаз с Гоголя.
Мои опасения рассеялись. Передо мной был не только не душевнобольной или вообще свихнувшийся человек, а тот же самый Гоголь, тот же могучий и привлекательный художник, каким я привык себе воображать его с юности.
Разговаривая с Бодянским, Гоголь то плавно прохаживался по комнате, то садился в кресло к столу, за которым Бодянский и я сидели на диване, и изредка посматривал на меня. Среднего
Гоголь в то время, как я отлично помню, был очень похож на свой портрет, писанный с него в Риме, в 1841 году, знаменитым Ивановым. Этому портрету он, как известно, отдавал предпочтение перед другими.
Успокоясь от невольного, охватившего меня смущения, я стал понемногу вслушиваться в разговор Гоголя с Бодянским.
– - Надо, однакоже, все-таки вызвать нашего Рубини, -- сказал Гоголь, присаживаясь к столу.
– - Не я один, и Аксаковы хотели бы его послушать... особенно Надежна Сергеевна.
– - Устрою, берусь, -- ответил Бодянский, -- если только тут не другая причина и если наш земляк от здешних угощений не спал с голоса... А что это у вас за рукописи?
– - спросил Бодянский, указывая на рабочую, красного дерева, конторку, стоявшую налево от входных дверей, за которою Гоголь, перед нашим приходом, очевидно, работал стоя.
– - Так себе, мараю по временам!
– - небрежно ответил Гоголь.
На верхней части конторки были положены книги и тетради; на ее покатой доске, обитой зеленым сукном, лежали раскрытые, мелко исписанные и перемаранные листы.
– - Не второй ли том "Мертвых душ"?
– - спросил, подмигивая, Бодянский.
– - Да... иногда берусь, -- нехотя проговорил Гоголь, -- но работа не подвигается; иное слово вытягиваешь клещами.
– - Что же мешает? У вас тут так удобно, тихо.
– - Погода, убийственный климат! Невольно вспоминаешь Италию, Рим, где писалось лучше и так легко. Хотел было на зиму уехать в Крым, к Вл. Макс. Княжевичу 331, там писать, думал завернуть и на родину, к своим, -- туда звали на свадьбу сестры, Елизаветы Васильевны...
Ел. В. Гоголь тогда вышла замуж за саперного офицера Вл. И. Быкова.
– - Зачем же дело стало?
– - спросил Бодянский.
– - Едва добрался до Калуги и возвратился. Дороги невозможные, простудился; да и времени пришлось бы столько потратить на одни переезды. А тут еще затеял новое полное издание своих сочинений.
– - Скоро ли оно выйдет?
– - В трех типографиях начал печатать, -- ответил Гоголь, -- будет четыре больших тома. Сюда войдут все повести, драматические вещи и обе части "Мертвых душ". Пятый том я напечатаю позже, под заглавием "Юношеские опыты". Сюда войдут некоторые журнальные статьи, статьи из "Арабесок" и прочее 332.
– - А "Переписка"?
– - спросил Бодянский.
– - Она войдет в шестой том; там будут помещены письма к близким и родным, изданные и неизданные... Но это уже, разумеется, явится... после моей смерти.
Слово "смерть" Гоголь произнес совершенно спокойно, и оно тогда не прозвучало ничем особенным, ввиду полных его сил и здоровья.
Бодянский заговорил о типографиях и стал хвалить какую-то из них. Речь коснулась и Петербурга.
– - Что нового и хорошего у вас, в петербургской литературе?
– - спросил Гоголь, обращаясь ко мне.