Голем и джинн
Шрифт:
— Это я понял, — признал Арбели. — А что случилось?
— Ее муж уехал в Огайо и торговал там на улицах. Сначала от него приходили письма, а потом ничего.
— Он просто исчез?
— Умер, заболел или сбежал — этого никто не знает.
Арбели покачал головой. История была довольно обычной, но ему все-таки не хотелось верить в такое.
— И у нее здесь никого нет?
— Родных, по крайней мере, нет. И потом, она отвергает все попытки хоть как-то помочь ей. Я несколько раз приглашала ее на обед, но она так и не пришла. — У Мариам был озадаченный вид, и это неудивительно: нечасто кому-нибудь удавалось отказаться от ее гостеприимства. — Думаю, ее соседи уже прекратили попытки. И болезнь у нее очень странная:
— А может, она просто не хочет, чтобы о ней судачили.
— Да, вы правы, конечно, — печально кивнула Мариам. — И как винить ее за это? Я зайду к ней на днях и сделаю еще одну попытку. Может, мне удастся как-то помочь.
— Спасибо вам, Мариам, — вздохнул Арбели. — По крайней мере, Мэтью перестал приходить по утрам. Хотя, честно говоря, иногда я об этом жалею.
Мариам взглянула на него вопросительно, и он объяснил:
— Это все Ахмад. Иногда мне кажется, что он привязан к мальчику больше, чем ко мне. А в последнее время он все время в дурном настроении. Неудачная любовная история, я подозреваю. Сам-то он ничего мне не рассказывает.
Мариам кивнула с сочувствием, но при упоминании Ахмада взгляд ее стал жестче. Как могло случиться, что эта женщина, всегда видящая в людях только хорошее, так невзлюбила его Джинна? Арбели очень хотелось спросить у нее, но для этого пришлось бы вторгнуться на опасную территорию. Поэтому он просто поблагодарил ее и ушел, мрачнее прежнего.
В мастерской Джинн и Мэтью, сдвинув головы, склонились над верстаком: они были похожи на заговорщиков. Джинн настаивал, что Мэтью открыл его тайну по чистой случайности, но Арбели чувствовал, что он чего-то недоговаривает. Это вызвало между ними самую серьезную ссору после той, что произошла из-за жестяного потолка.
«Как это ты мог не услышать, что он вошел?»
«Да ты сам его никогда не слышишь. А потом, я ведь тебе говорил, что он уже все знал».
«И ты даже не попытался переубедить его?»
«Арбели, он видел, как я голой рукой спаивал звенья цепочки. Что тут можно сказать?»
«Мог бы хоть постараться. Соврал бы что-нибудь».
Лицо Джинна потемнело.
«Мне надоело врать».
А когда Арбели хотел продолжить разговор, он просто встал и вышел из мастерской.
С тех пор по утрам они работали во враждебном молчании. Но когда приходил и безмолвно занимал свое место на скамье Мэтью, Джинн обращался с ним необычно терпеливо. Иногда они смеялись вдвоем над какой-нибудь шуткой или ошибкой, а Арбели боролся с ревностью и чувствовал себя чужим в собственной мастерской.
Он старался смотреть на вещи объективно. Дела в мастерской шли лучше, чем когда-либо, а ожерелья, которые они делали для Сэма Хуссейни, были прекрасны, — несомненно, тот заработает на каждом маленькое состояние. Жестянщик то и дело возвращался мыслями к тому утру, когда Джинн пришел в мастерскую с таким видом, словно только что получил смертельный удар. В конце концов, с тех пор не прошло и месяца. Оставалось надеяться, что в скором времени его партнер увлечется чем-нибудь или — упаси их Господь — кем-нибудь новым.
Солнце уже опускалось за широкие спины домов, и в мастерской становилось темно. На улице женские голоса звали детей к ужину. Мэтью соскользнул со скамейки и ушел, даже не скрипнув дверью. Джинн в очередной раз подумал, что среди его предков наверняка замешался какой-то дух, иначе чем объяснить эту сверхъестественную способность двигаться, не производя ни малейшего шума?
Приходы Мэтью были для Джинна единственным светлым пятном за весь день. Когда за мальчиком закрывалась дверь, что-то неназванное закрывалось и у него в душе. Арбели зажигал лампу, и они работали, каждый в коконе своего молчания, до тех пор, пока, уступая голоду или усталости,
Его жизнь почти не изменилась: днем мастерская, ночью город. Но часы, наполненные отупляющим однообразием, теперь тянулись бесконечно. По ночам он ходил быстро, будто кто-то гнался за ним, и не замечал ничего вокруг. Он пробовал вернуться к своим любимым местам — Медисон-сквер-гарден, площади Вашингтона и аквариуму в Бэттери-парке, — но теперь все они были населены призраками былого и воспоминаниями о разговорах и спорах, о том, что было и что не было сказано. К Центральному парку ему не хотелось даже подходить, а если это случалось, тоска и злость тут же гнали его в другую сторону.
Он поворачивал на север и там бесцельно мерил шагами незнакомые улицы. По Риверсайду он доходил до южной оконечности Гарлема, пересекал недавно расширившуюся территорию университета, рассматривал гигантский гранитный купол и колонны библиотеки. Он шел по Амстердам-авеню, переходя улицы, чьи номера уже перевалили за сотню. Постепенно ухоженные особняки уступали место голландским дощатым домикам с увитыми розами шпалерами.
В одну из ночей он обнаружил Скоростную дорогу вдоль реки Гарлем и прошел по ней до конца. Справа поблескивала река. Было уже далеко за полночь, но несколько самых неутомимых представителей высшего общества все еще носились друг за другом в легких гоночных колясках. Их лошади, закусывая мундштуки и сверкая белками глаз, выбивали пыль из засыпанной щебенкой дороги. На рассвете он оказался в парке развлечений в Форт-Джордже. Там стояла какая-то призрачная тишина, а аттракционы казались скелетами огромных доисторических существ. Кольцо идущего по Третьей авеню трамвая находилось как раз перед входом в парк, и Джини наблюдал, как из него выбираются первые в этот день пассажиры: зазывалы и операторы аттракционов, зевающие официантки из пивных, в полинялых юбках, шарманщик со своей обезьянкой, которая спала, свернувшись у него на шее. Казалось, никто из них не рад тому, что оказался здесь. Он сел в трамвай и поехал на юг, наблюдая, как пассажиры входят и выходят у своих фабрик, типографий, «потогонок» и верфей. Чем больше он ездил на поездах и трамваях Нью-Йорка, тем чаще они казались ему частью гигантской враждебной сети, втягивающей в себя пассажиров с платформ и перекрестков, а потом небрежно выплевывающей их.
На Вашингтон-стрит он доплелся до мастерской, чувствуя себя так, словно застрял в одном и том же дне, тягучем, как расплавленное стекло. Здесь его не ждало ничего хорошего, кроме, пожалуй. Мэтью. Ему нравилось то, с каким доверчивым вниманием мальчик смотрел на него, нравилось давать ему задания, а потом наблюдать, как он выполняет их, полностью погрузившись в работу. Он сознавал, что в конце концов Мэтью станет старше, потеряет к нему интерес и займет свое место среди одичавших подростков, кучками слоняющихся по улицам. Или, что еще хуже, станет очередным уличным торговцем с тусклым, покорным взглядом.
Не поздоровавшись, он опустился на скамью. У него за спиной Арбели слонялся по мастерской и бормотал что-то себе под нос. Жестянщик получил большой заказ на кухонные терки и всю неделю упорно проделывал дырки в листах жести. Джинн боялся, что сойдет с ума от одного этого зрелища. Но Арбели, казалось, нисколько не возражал против однообразной работы, и Джинн ненавидел его за это еще больше.
«Ты слишком строг к нему», — услышал он голос Голема.
Он нахмурился. Было совершенно очевидно, что никогда больше им не придется разговаривать, но в последнее время он слышал ее голос все чаще и чаще. В раздражении он потер браслет и почувствовал, как сдвинулся бумажный квадратик под ним. Ну все, хватит, Сэм Хуссейни ждет свои ожерелья. Джинн взял инструменты и постарался создать что-нибудь прекрасное, да забыться.