Голливудская трилогия в одном томе
Шрифт:
– Я тебя давно жду… – продолжал голос, в то время как ноги продолжали стоять не двигаясь в бетонных следах Констанции Раттиган – будто приросли к ним.
– Как все это понимать? – спросил я. – Что за безумные догонялки? Ты действительно боишься – или просто валяешь дурака?
– Как ты можешь такое говорить! – произнес невидимый голос.
– А что? Что еще я должен думать про все эти ужимки и прыжки? – сказал я. – Между прочим, кое-кто вообще решил, что ты собралась писать мемуары и ищешь себе помощника. Так вот, если ты рассчитываешь на меня – уволь. У меня есть занятие получше.
– Что может быть лучше… чем я? – произнес совершенно упавший голос.
– Ничего,
– Бетонные могилки дядюшки Сида. Они, конечно, лучше. Имена, под которыми ничего нет… Ладно, проехали.
– Может, ты хотя бы повернешься ко мне?
– Так я не смогу говорить.
– Или это новый способ меня заинтриговать? Но я пока так и не понял: наш погребальный сосуд наполовину полон – или наполовину пуст? Эти красные пометки в Книге мертвых сделал кто-то другой – или ты сама?
– Ну, разумеется, кто-то другой! Иначе с чего бы я так перепугалась? Эти мерзкие красные пометки… Я должна была просмотреть их все до одной – найти тех, кто уже умер, и тех, кто пока жив. Пока… Послушай, а у тебя не бывает такого ощущения, что… все уже – сливай воду, отсчет пошел?
– Только не для тебя, Констанция.
– Как раз таки для меня! Иногда вот ложишься спать этакой Кларой Боу [318] , а утром просыпаешься, а вместо нее в зеркале какой-то… Ной, перебравший водки. Скажи, у меня сильно состарилось лицо?
318
Американская актриса, звезда немого кино и секс-символ 1920-х годов.
– Да нет, очень даже красиво состарилось.
– А, теперь уж все равно… – Она махнула рукой и посмотрела в сторону Голливудского бульвара. – Когда-то здесь были туристы так туристы. А теперь… Шляются какие-то оборванцы в потертых рубашках. Все кончено, малыш. Венецию засыпали, фуникулер заржавел. Голливуд и Вайн… Да было ли это все вообще?
– Давным-давно… Когда в «Браун-дерби» [319] на стенах висели портреты Гейбла и Дитрих, когда все метрдотели сплошь были русскими князьями, а к парадному входу в своем двухместном авто лихо подруливал Роберт Тейлор с Барбарой Стэнвик [320] … И каждый, кто хоть раз ступал на перекресток Голливуд и Вайн, мог сказать, что наконец-то познал блаженство…
319
Brown Derby – «Коричневый котелок», известный ресторан в Лос-Анджелесе, выстроенный в 1926 году в форме шляпы-котелка, излюбленное место голливудских знаменитостей в 1930—1960-е годы.
320
Известные американские актеры 1930—1940-х годов – муж и жена.
– Красиво говоришь, черт возьми. А хочешь знать, где была мамочка?
Она нырнула рукой под плащ и достала оттуда какие-то газетные вырезки. Я успел разглядеть Калифию и Маунт-Лоу.
– Я был там, Констанция, – сказал я. – Старик погиб под лавиной газет – прямо-таки смерть на тектоническом разломе Сан-Андреаса [321] .
321
Город, расположенный вокруг гавани, образованной геологической пропастью, которая, как считается, однажды разорвет его на части.
– Я не обязана тебе отвечать.
– Ну, хорошо, давай поставим вопрос по-другому. Ты любишь себя?
– Что…
– Вот послушай. Например, я – себя люблю. Да, черт возьми, я не идеален, но я ни разу в жизни не завалил никого в кровать, пользуясь своим положением. Мне все говорили: живи по полной, отрывайся! А мне это просто ни к чему. Даже если мне все подадут на блюдечке. Чем меньше грехов, тем лучше спится. Конечно, у меня тоже всякое бывало. Однажды, когда еще был маленький, сбежал от бабушки – удрал вперед на несколько кварталов, и она искала меня, пришла домой вся в слезах… До сих пор не могу себе простить. А еще – пнул своего пса, единственный раз в жизни. Прошло уже тридцать лет, а меня все еще мучает совесть. Но все же с таким списком грехов можно спать и видеть нормальные сны…
Констанция все так же стояла в своих бетонных следах.
– Боже мой… – сказала она. – Мне бы твои сны…
– А ты попроси – я тебе одолжу.
– Ты всегда был как ребенок… – сказала Констанция, – наивный, безответный, невинный младенец… За это я тебя и люблю. Что касается меня, то, думаю, это дохлый номер – пытаться получить ангельские крылышки у врат небесных – в обмен на черные грязные кошмары…
– На всякий случай уточни это у своего братца.
– Да что там уточнять… Он уже отправил меня в ад, тут, на днях…
– Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?
– То, что я вижу в зеркале, мне нравится. Но то, что там, в глубине, за зеркалом, честно говоря, меня пугает. Я просыпаюсь от этого по ночам, оно стоит у меня перед глазами… Если бы ты знал, какое оно. Помоги мне…
– Но как? Я же не знаю, что есть что. Где ты, а где твое отражение. Что на поверхности, а что внутри.
Констанция попыталась переставить ноги.
– Погоди-ка, стой пока на месте, – сказал я. – Красный свет… Ты застряла в этом дурацком бетоне. Что же делать?
На моих глазах она с трудом вытащила ноги из туфель.
– О господи, на нас же люди смотрят! – воскликнула она.
– Да нет там никаких людей. Театр закрыт. Фонари еле светят.
– Ты не понимаешь. Мне надо идти. Прямо сейчас.
Я бросил взгляд на парадный вход театра Граумана – он по-прежнему был открыт, и рабочие заносили туда оборудование.
– Это следующий ход, но, черт, как же мне туда попасть?
– Просто дойди.
– Нет, ты не понимаешь. Это как классики. Нужны другие клетки, то есть следы, ведущие к двери. Черт! По какой же цепочке следов мне прыгать?
Она дернула головой. Черная шляпа упала на асфальт. Я увидел бронзовые, коротко остриженные волосы Констанции.
– А если я скажу тебе – иди? – спросил я.
– Я пойду. – Она по-прежнему стояла, глядя перед собой и не поворачиваясь, как будто боялась, что я увижу ее лицо.
– И где мы сможем встретиться снова?
– Бог его знает. Скорее же! Говори – «иди». Они уже близко.
– Кто – они?
– Все… эти. Они меня убьют, если я не убью их первой. Ты же не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Скажи – не хочешь?