Голодная дорога
Шрифт:
– Не трогайте шкаф, или вы испортите фотографии!
Но чем больше он прогонял нас, тем больше росло наше любопытство. Этот шкаф стал нашей первой общественной выставочной галереей. Каждый день после школы мы ходили смотреть, что нового вывесил фотограф, какие состоялись новые похороны, парады, какие родились плачущие в лицо миру новые дети, как громилы выгоняют с рынка женщин-продавщиц. Это была наша местная газета.
Дети были первыми, кто стал проявлять настоящий интерес к его фотографиям. И затем уже взрослые, идя с утра на работу, начали останавливаться посмотреть, какие новые снимки выставил наш трудолюбивый фотограф. Так же они останавливались под вечер, возвращаясь с работы. Он всегда удивлял нас и не переставал играть
Днем, после того как он прогонял нас от стеклянного шкафа, я часто играл с другими детьми. В нашем распоряжении был весь мир. Мы играли в хитросплетениях улиц и на ширящихся дорогах, возле бараков, хижин и домов, на стройках и в лесу. Уставший и голодный, я приходил к фотографу попросить еды. Иногда он жаловался, что я мешаю ему, но часто давал мне кусок хлеба, приговаривая:
– Твой отец так и не заплатил мне за фотографии.
Однажды, заговорщицким тоном, с блеском в глазах, он сказал мне:
– Попроси своего отца за меня. Я дам тебе шиллинг, если он заплатит за фотографии.
Он продолжал приставать ко мне в таком роде, прося меня, чтобы я уговорил Папу. Затем он пригрозил, что не будет больше меня кормить и даже разговаривать со мной, если Папа не заплатит. Однажды я увидел, что он выглядит голодным и жалким, и когда я спросил, что с ним случилось, он почти зарычал на меня, схватил треножник камеры, прокричал, что никто не платит ему за фотографии, и выгнал меня на улицу. В тот день он был в ярости. Голод и горечь делали его страшным. Какое-то время я избегал его.
Но он голодал все сильнее. По утрам он уже не менял снимки в стеклянном шкафу. Ему больше не хотелось удивлять нас. Старые снимки стали коричневыми и грустными и загнулись по краям под безжалостной силой солнца. Ночами мы слышали, как он кричит, обвиняя всех в том, что никто ему не платит, что такие, как мы, доводят честных людей до морального разложения и преступлений. Его одежда истрепалась, борода стала какая-то клочковатая. Но даже голод не смог погасить его дух, и днем он продолжал ходить взад и вперед с камерой, делая снимки в дурном настроении и с полоумными глазами.
Дети больше не собирались возле его шкафа. Мы играли в новые игры, например, в футбол. Однажды днем мяч у нас вылетел с поля и случайно попал в шкаф, разбив стекло. Фотограф вышел, держа в руках мачете; движения его были вялые, глаза безумные, язык покрыт белым налетом. Больной и немощный, он дрожал на солнце. Он подошел к шкафу, осмотрел урон, который мы ему нанесли, и сказал:
– Не трогайте шкаф. Я убью каждого, кто до него дотронется!
Футбольный мяч так и остался в шкафу с разбитым стеклом и поблекшими фотографиями. Проходящие мимо взрослые качали головой в замешательстве, дивясь этой новой форме фотомонтажа. Мяч все еще был в шкафу, когда пошел дождь, и вода стерла все снимки. В шкаф заползли насекомые, различные любопытные формы грибков и плесени появились на невинных субъектах его фотоиндустрии. Всем нам было грустно от того, что фотограф потерял интерес к своему искусству. Все свое время он бесцельно проводил в крохотной комнатушке, трясясь в тисках злейшей лихорадки, и когда бы мы ни видели его, он всегда был одет в грязное черное тряпье.
Мне стало так грустно, что я начал приставать к Папе, который сразу входил в штопор, как только поднимался вопрос о долге фотографу. Поэтому я приставал к Маме, но чем больше я приставал, тем печальнее она становилась. Вскоре я прекратил к ним приставать и раз и навсегда забыл эту грусть. А поскольку я больше не ходил к Мадам Кото в бар и не мог смотреть на снимки в стеклянном шкафу, мои ступни снова зачесались, и я возобновил свои походы по дорогам мира.
Иногда
Я брел через лес, подбирая ржавую посуду, зеленые птичьи яйца, брошенные бусы, шейные шнурки и ритуальные куклы. Я смотрел на мужчин, которые валят деревья, смотрел, как строят дороги. Я зарабатывал кое-какие деньги, бегая по поручениям работающих мужчин: к молодым девушкам, которые давали отпор их предложениям, к замужним женщинам, которые в своих ответах были таинственны и полны загадочности, приносил легкие напитки и готовую еду. На пенни, которые мне давали, я покупал себе хлеб, жареные кокосовые чипсы и воду со льдом. Когда я накопил немного денег, я принес их фотографу за наши снимки. Но когда он увидел, какую сумму я ему предлагаю, он вскипел и прогнал меня, подумав, что я издеваюсь над ним.
Дни были долгие, за исключением тех, когда я играл или гулял. Улицы – длинные и извилистые. Многие часы уходили у меня на то, чтобы потеряться, и еще больше времени, чтобы найти путь обратно. Я начал получать удовольствие, теряясь в мире. В своих походах я совсем покидал наш район с его путаным обилием хижин, бараков и бунгало, и следовал по пути автобусов, везущих рабочих в центр города. У дорог женщины жарили кукурузу. В барах с пальмовым вином и в столовых мужчины глотали сочные куски эба, яростно жестикулируя, обсуждая политические новости. В парикмахерской я видел, как мужчину бреют наголо. Рядом с парикмахерской располагался биржевой офис. Оттуда, обнимая красивую женщину, вышел мужчина в синем французском пиджаке; я двинулся в их сторону. Они не заметили меня. Когда они сели в автомобиль, оба улыбаясь жаркому дню, и отъехали, мне пришло в голову, что я увидел будущее перевоплощение моего отца, его удачливого двойника.
Я дошел до автостоянки. Везде кипела жизнь. Там стояли грузовики и прицепы, тут же разворачивались автобусы, и кондукторы ритмически скандировали маршруты, в салон поднимались пассажиры, водители ругались друг на друга, велосипедисты звонили в звонки. Продавцы расхваливали свои товары, покупатели громко торговались, и никто не стоял на месте.
Спокойного места просто не было, и я все шел и шел вперед, и вскоре увидел множество мужчин-грузчиков, которые тащили на плечах огромные мешки, словно они были прокляты или на их долю выпало вечное рабство. Они сгибались под страшным весом мешков с солью, цементом или гарри. Тяжесть сплющивала их головы, сдавливала шеи, и вздутые вены готовы были полопаться. Выражение их лиц казалось почти нечеловеческим. Я наблюдал, как они шатаются под тяжестью груза, как у них подгибаются колени, как пот течет по их телам. Их штаны были мокрыми от пота, и один из мужчин, проходя мимо меня, случайно пернул, сгибаясь под ужасной ношей.
Потом я подошел к грузовикам, привозившим в город мешки с гарри из дальних районов страны. Грузчики со скатанной одеждой на голове выстроились возле открытого борта грузовика, ожидая своей очереди. Я смотрел, как мужчин нагружают, как они, шатаясь, бредут через хаос. Каждый нес ношу на свой манер. Двое мужчин с кузова грузовика клали мешки на головы грузчиков. Одни грузчики неохотно подставлялись под мешок, другие отшатывались, когда мешки еще только поднимались с кузова, а третьи сами шли под мешок, всем телом принимая его вес, нейтрализуя возможную боль перед самым тяжелым моментом. Но один из грузчиков был особенный: громадный, с раздутыми мускулами, косоглазый, лицом напоминающий неприступную башню. Я подозревал, что косоглазие он получил от слишком большой нагрузки. Это был гигант из гаража. Ему взвалили мешок на голову. Он издал загадочный звук и хлопнул в ладоши.