Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
– Но ведь ты не из тех, кто думает о себе.
Он вновь смачивает мой лоб, шею и руки. Все это время бесстрастная маска не сходит с его лица, чего нельзя сказать обо мне. Алкоголь – это смелость, пусть даже с такими неприятными побочными эффектами, как рвота. Я рассматриваю его, как не рассматривала прежде, и вот теперь мне начинает казаться, что не он, а я была под воздействием охмора, полностью забыв каждую деталь его лица. Я не помнила чересчур пушистых ресниц, рассекающего бровь шрама, сердцевидных губ, точеных линий скул. Все это в новинку мне и, кажется, я начинаю
Любимых людей – их больше нет. Как у Джоанны или Бити, как у Пита или Энобарии, как у Хеймитча или меня. Но тот единственный человек, на которого я все еще ставила – Пит Мелларк.
Он наблюдает за мной словно за ребенком: с оглупевшим, снисходительным выражением лица. Мне это не нравится, и я уверено встаю на ноги. Пит подхватывает меня за руки, а я уверенно одергиваю их.
– Я абсолютно трезвая.
– Я это уже заметил, Китнисс. Вернись в постель, – назидательно говорит он.
Раздражает. От чего я должна слушаться его?
– Мне нужно в душ. Я все еще в платье и… я измазалась в этом…
Стыд. Мне стыдно до кончиков пальцев на ногах. Глаза опускаются в пол, и я замечаю, что даже подол платья измазан противной рвотой. Чувствую новый приступ не за горами, но Пит, как ни в чем не бывало, отвечает:
– Я проведу тебя.
Поход до ванной комнаты проходит без происшествий: я опираюсь на его руку и слабо благодарю, когда он покидает уборную. Что ж, радует, что на этот раз это не душевая кабина, а огромная чугунная ванная с двумя обычными и, простыми в использовании, медными кранами. Койн расщедрилась: на одном этаже целых две ванные комнаты!
Но «радость», как рукой сняло, когда я поняла, насколько тяжело дотянутся до замка в подобном состоянии. Творение Цинны нельзя было одеть и на трезвую голову: миниатюрные бисерины пуговиц, прятались в ткани и ускользали от непослушных пальцев. Это был провал. Не лезть же в ванную в подобной красоте?
Я оглядываю изуродованное платье, и к глазам подступают слезы: я убила творение Цинны. Оставила от того сверкающего сапфира сшитые кусочки материи. Кое-где виднелся блеск оставшихся камней, но они мерцали тускло – обиженно.
– Ну что же ты, Китнисс? – слышу успокаивающий голос Пита.
– Мне стыдно… Цинна так старался, а я…
– Мелочи, все, что ему нужно – заботливые руки прачки. Я готов ею побыть, – смело говорит мой напарник.
– Я не могу его снять, – выпаливаю я.
И я вижу, как мои слова вводят его в оцепенение. Неужели я так противна ему, что подобное вводит его в ступор. Или он боится, что переродок всадит мне нож меж лопаток?
– Я помогу, – наконец хрипло говорит Пит.
Он убирает скатавшиеся волосы и приступает к пуговицам. Стараясь не думать о том, что происходит, перебираю волосы. Причудливые косички сами собой возникают в моих руках, путаясь друг с другом и образуя, точное подобие того, что было на моей голове, на первой Жатве.
Мама. Именно она делала подобную прическу, заботливо касаясь моих выгоревших, в лучах лесного солнца,
Нет, я не чувствую гордости за свои поступки. Я делала это ради Прим. И сделала бы это снова и снова. И если бы понадобилось, делала подобное тысячи раз. Мне хватает одной веры, чтобы встать на ноги. И не важно, кто этот человек – Бонни и Твилл, которые когда-то повстречались мне в лесу, или Фелиция и Далия, которые до конца не осознавали всей силы одних своих обнадеживающих слов.
Неожиданно я слышу плеск воды. Пит набирает ванную, добавляя в нее ароматические масла. Над водой пузырится пена. Я удивленно смотрю на своего напарника.
– Я подумал, ты захочешь расслабиться.
Да нет же, дело не в расслаблении, а в смятении. Сама отмыться от пота и рвоты я не смогу. А это означало, что принимать ванную мне придется с помощью Пита.
Странно, былое смятения уступило место знакомому чувству. Что-то сдавило низ живота. Скрутило словно морской узел, заставляя ощущать легкое и в тоже время странное парение. Дотрагиваюсь до живота и понимаю, что стою в одном нижнем белье.
– Заберешься сама?
Послушно опускаюсь в горячую воду и забываю обо всем на свете. Последние несколько часов, тошнота отзывалась во мне страшными приступами, и все о чем я могла мечтать именно такая ванная. Он купал старого ментора, надеюсь, я выгляжу чуть лучше.
Не знаю почему не чувствую отвращения или неудобства, когда он мылит мои плечи. Удивительно, но мне это нравится. Я смеюсь, когда шершавая мочалка касается ладошек. Голос разума опустил руки – убеждать меня в том, что это не прилично просто кощунство.
– Не знал, что алкоголь так плодотворно влияет на людей, – улыбается Пит, – Это первый искренний смех за три недели.
– Чем ты занимался после того, как мы вернулись в Двенадцатый?
– Я плохо помню это время. Помню, что каждый день бывал у доктора Аврелия, ходил на процедуры, сдавал анализы. С утра получал порцию своих таблеток, до завтрака выходил на крышу больницы. Время до обеда проходило по-разному: я мог или смотреть в потолок, или шататься между палатами. Принимал послеобеденную порцию препаратов, возвращался в свою палату и ложился спать. После сна выходил на крышу. Ужинал с остальными пациентами, принимал вечерние таблетки, ложился спать.
– Угрюмо как-то.
– Я ничем не отличался от других таких же, пациентов, как и я. Единственной радостью были приезды Делли. Она так забавно рассказывала о своей новой жизни, что будь у меня календарь, ее приезды я бы отмечал красным цветом. Мы часто играли в «правда или ложь» и зачастую, я узнавал о себе старом много нового. Когда же она привозила холсты, я, наконец, мог рисовать. И пускай многие работы мне приходилось отдавать Аврелию для его психоаналитических тестов, некоторые остались дома, в Двенадцатом.