Голоса летнего дня

Шоу Ирвин

Не поехал он и на побережье, где происходила высадка американского десанта, поскольку дождь зарядил на целую неделю. Не показал сыну кладбища, на котором похоронен командир их взвода. Потому что они находились на каникулах и Пегги считала, что детей еще рано и вредно приучать к мысли о неизбежности смерти. Города, в которых он побывал в 1944-м, не представляли какого-либо исторического интереса, находились в стороне от проторенных туристами троп и маршрутов. Да и потом, куда как веселее и приятнее купаться и загорать на скалистых пляжах Антиба. В отпуск они ездили вместе с Ли Стэффорд, ее мужем и детьми, так что вряд ли уместным оказалось бы сентиментальное путешествие на самый последний

этаж дома, что находился прямо за площадью Пале-Бурбон, где они с Ли жили вместе во время его краткосрочного увольнения. Это была совсем другого рода традиция.

Из телевизора послышался рев толпы, и Федров поднял голову. Бэттер из команды «Янки» послал длинный пас на левую сторону поля. Мяч ударился об изгородь, отскочил, бостонский левый филдер ударил по нему и промахнулся, и, пока гнался за улетевшим мячом, «Янки» благополучно оказались на третьей базе.

— Мы видим на табло знак ошибки, — прозвучал голос комментатора. — Судья, подсчитывающий очки, считает это ошибкой!..

«Ошибка, — подумал Федров. — Ошибка… Вознаграждение за чрезмерное старание. Филдер бежал что есть сил, использовал весь свой талант и опыт, физические и душевные силы. А в результате вышла ошибка».

Он видел, как возвращается на свою позицию левый филдер, идет, низко опустив голову. И вспомнил о сыне, который точно так же брел по опустевшей части поля. Исход всех игр почти всегда решается на открытом участке, открытом прежде всего взору судьи, даже если это происходит на кочковатом школьном поле сонным субботним днем, где лишь игроки да горстка зрителей могут видеть и сказать всю правду. Или промолчать. Вот так. Поднять большие пальцы вверх или опустить вниз.

Он знал, что пока команда его сына впереди, они ведут с преимуществом в один выигранный мяч. И от души надеялся, что Майкл, как центровой филдер, не подведет свою команду ни при каких обстоятельствах. Но тут он вернулся мыслями к темной стороне всех перипетий на игровых площадках, какие только могут поджидать мужчину. Федрову вспомнился свой позорный промах на стадионе лагеря Кейнога и слова Брайанта: «И завтра ты тоже не играешь. Ты человек, приносящий неудачу, Федров».

1946 год

С тех пор Федров лишь однажды видел Брайанта. Произошло это после войны, в полупустом вагоне метро, направлявшемся к центру. Брайант сидел один, на нем было темное пальто с бархатным воротником, на голове — совершенно дурацкий старомодный котелок. Ну точь-в-точь почтеннейший член городской управы или вице-президент маленького американского банка, которого привечал и и принимали совсем не те люди во время короткого визита в Лондон. При этом следовало отметить, что выглядел Брайант удивительно молодо, похоже, находился в неплохой форме. Некоторое время Федров колебался, решая, подойти к нему или нет. Но потом устыдился своих сомнений, встал и подошел к сидящему напротив Брайанту со словами:

— Привет, Дейв.

Брайант поднял на него глаза и, судя по всему, не узнал. Глаза у него были скучные, покрасневшие. Федров уловил запах перегара.

— Привет, — сказал Брайант после паузы.

— Я Бенджамин Федров, — сказал Федров. — Из лагеря. Помнишь?

— О да, конечно, ясное дело, помню, Бен! — Брайант встал и протянул ему руку. «Второе рукопожатие в нашей жизни», — мысленно отметил Бенджамин. — Конечно, помню! — повторил Брайант. — Добрый старина Трис Спикер. — И он улыбнулся во весь рот, довольный, что память не подвела.

Ехать Федрову было далеко, и они разговорились, вспоминая 1927 год и старые добрые времена.

— А тот парень Кон, — сказал Брайант. Прозвучало это как намек, что уж Кона-то он узнал бы

непременно и сразу, хоть через пятьдесят лет. — Исключительный был человек, — торжественно и многозначительно произнес он. — Исключительный во всех отношениях. Жаль, что с ним такое случилось.

— А что с ним случилось? — спросил Федров.

— Как, ты разве не знаешь? — В голосе Брайанта звучало неподдельное изумление. Выходило, что любой, знавший Кона, просто обязан был знать о последних подвигах этого героя.

— Нет, — ответил Федров. — С того самого лета ни разу о нем не слышал.

— Поразительно… — пробормотал Брайант. — Я думал, все знают. Он погиб во время войны. В сороковом.

— В сороковом? — удивился Федров. — Но мы же вступили в войну только в сорок первом.

— Так он служил в ВВС Великобритании. Летал на собственном самолете. Я думал, ты знаешь, — сказал Брайант.

— Нет, не знал.

— Вот так-то. Я и сам много раз с ним летал. На уик-энды, на разные там каникулы. По всей стране. На озеро Джордж. [33] К его дяде в Ки-Уэст… Господи, ну и славные то были времена! А как только началась война, он отправился в Канаду и там записался в ВВС Великобритании. Ну ты же знал Кона, он просто не мог оставаться в стороне. И погиб. Прямо над Лондоном.

33

Озеро на северо-востоке штата Нью-Йорк.

Какое-то время они молчали, вспоминая Кона. То, что рассказал Брайант, теперь казалось Федрову предопределенным. Да, именно так должна была сложиться судьба Кона. С его-то характером, черты которого, очевидно, лишь усугубились с возрастом, он наверняка считал войну еще одним спортивным событием, в котором мог отличиться без особых усилий. Еще одной песенкой «Прощай, Банни!», очередными каникулами в новом, неизвестном городе…

— Ну и умен же был парень! — воскликнул Брайант. — Помнишь песню, которую он сочинил? Ну, об этих… как их… Сакко и Ванцетти? — И Брайант замурлыкал мелодию, вспоминая слова. — А уж какой весельчак был, просто на редкость! Да, разносторонний был парень. Иначе не скажешь, разносторонний. Слушай, как она там начиналась? Не помнишь?

— Нет, — ответил Федров. Он уже жалел, что подошел к Брайану. Ему не хотелось больше слышать о Коне. — Я во время войны тоже был в Англии, — сказал он. Просто для того, чтобы сменить тему.

— Правда? — равнодушно откликнулся Брайант.

— А ты? — спросил Федров. — Где был ты?

— В Вашингтоне, — мрачно ответил Брайант тем тоном, каким сильные и неразговорчивые мужчины привыкли говорить о жертвах, принесенных ими на алтарь отечества, и опасностях, которые подстерегали их на этом пути.

Федров едва сдержал улыбку. «Ах, Брайант, Брайант, — подумал он. — Ты неисправим, ты от рождения призван быть на третьих ролях».

— Извини, — сказал он, — мне выходить. — И торопливо выскочил из вагона, притворяясь, будто боится, что двери захлопнутся прямо у него перед носом. И все это — с одной лишь целью избежать третьего рукопожатия…

«Да что там говорить! Когда уже два аута и я стою в круге питчера, — из прохладных сумерек, опустившихся на голубые горы, вдруг прорезался этот умный, один из самых убедительных голов, — и мяч уже выброшен к центру поля, я даже не оглядываюсь, даже знать не желаю, что там происходит. Просто бросаю свою перчатку и спокойненько так иду к скамье. Потому что знаю: там Бенни, он на месте, а когда Бенни на месте, то мяч будет взят…»