Голоса на обочине (сборник)
Шрифт:
– Я согласна.
И мы пошли ко мне. Как пришли – так и живём. Маша разведённая была. Расписались, обвенчались. Судьба.
Сыну Егору полтора уже. За вторым пошла, УЗИ подтвердило.
Всё по науке. Решили Ванькой назвать. Так Маша хочет. Не могу возражать. У меня два сына Ваньки будут. А!
Такая она – любовь-морковь.
Жених
Поздним рейсом прилетел из Москвы. Взял такси, еду в Самару.
Шофёр с виду симпатичный такой, разговорились. Рассказывает:
– Шесть лет как приехал из Бишкека
Работаю вот таксистом. Единственный способ устроить жизнь – найти женщину лет тридцати пяти-сорока с квартирой. Знаю, таких немало, но они ходят где-то… Трудно встретиться.
У хозяйки дочь есть. Ей тридцать лет. Бухгалтер. Но молчунья.
Полгода знакомы – не пойму, что в ней сидит?..
Начал в фитнес-клуб ходить, вот таксистом работаю: может, через клиентов познакомлюсь. Нет у меня опыта в таких делах. Когда молодым был, меня выбирали. Я тогда в оркестре играл: проблем не было… А теперь застопорило.
…Недавно познакомился с одной: она с деньгами. Муж умер.
Пустила в свой богатенький круг. Но мне сорок, ей – пятьдесят. Несерьёзно.
Так время и идёт.
Вчера взял билет в Бишкек. Мама написала, что приглядела мне невесту… А вдруг?..
Увлечённый
Лекции по химической термодинамике читал нам заведующий кафедрой, заслуженный деятель науки, седовласый и грузный профессор Дамаскин.
…Мы сидим, слушаем, едва ли не раскрыв рты. Размашисто, словно из рукава своего широкого светлого летнего костюма, низвергает он на доску серпантин длинных формул.
Ему не хватает места на доске, левой рукой он тут же стирает за собой написанное, правой продолжает своё действо. Мы не успеваем записывать. Но никто не ропщет. Все смотрят на происходящее зачарованно, как на фейерверк.
Ещё бы: светило! Всесоюзная известность!
Остановившись на миг, профессор вопрошает:
– Сам процесс понятен? Суть его?..
Мы не успеваем ответить, он машет левой рукой с тряпкой:
– Проще объясню! Автомобильный карбюратор, знаете что такое?
И, не дожидаясь ответа, начинает подробно излагать работу карбюратора.
– Уловили главное! – уверенно восклицает лектор. – Молодцы!
…Когда лекция закончилась и профессор ушёл, мы обступили Владьку Серова, работающего по совместительству у профессора на кафедре лаборантом – признанного нами безоговорочно восходящей звездой химической термодинамики.
– Послушай, а причём всё-таки карбюратор?
– А что вы хотите? Вот чудаки! Мы два последних выходных с ним занимались ремонтом его «Волги». Еле карбюратор отрегулировали! Профессор вначале всё не мог понять, как он работает. Я несколько раз объяснял… Когда он разобрался, понял, рад был! А сегодня рассказал вам.
Зайка серенький
Мне семьдесят пять лет этой осенью будет. Кому нынче она интересна, жизнь моя? Тебе, говоришь? Ты свою-то слушал мать, когда жива была? То-то и оно… спохватился…
…Раньше-то я многое помнила, а теперь выветривается. Больше из детства застряло в голове. Иногда прям живые картинки перед глазами… Вот одна из них. Было давно, а будто вчера…
…Мама сунула в полотняный мешочек бутылку молока с газетной затычкой, два яичка, спичечный коробок с солью, хлеба: «Отнеси, Кать, отцу, мне неколи: на ферму к коровам надо».
Иду себе вдоль бровки просяного поля. Оглядываюсь, не забываю, назад. Так мама мне наказала, чтоб лошадь не задавила, как Миньку Сорокина. Он маленький был, четвёртый год ему шёл, а я уж не такая. Мне пять лет! Над головой, не знай где, жаворонки звенят, высоко! А из-под ног куропатки то и дело: фыр-фыр. Мне уж и пугаться надоело, правда! Жизнь – сплошной праздник! Радуюсь иду! А тут: заяц. Сидит в меже. И не убегает. Наверное, понял, что я маленькая и нечего меня бояться. И так он мне понравился! Он маленький, и я тоже безвредная. Уши у него длинные, с чёрными кончиками. А сам весь бурый с рыжеватым оттенком, голова и часть спины за ней – тёмненькие. Хочется рукой погладить.
Сидит себе и продолжает глядеть на меня своими красновато-коричневыми глазёнками, обведёнными белыми кольцами. И я на него смотрю, глаз не могу оторвать. Такое живое чудо! И как домашний!
…Надо же: я уронила сумку на землю. Дёрнулась за ней – зайка и скакнул в сторону. Смотрю кругом. Как и не бывало его… Села на траву и реву, дурашка, в голос. Такое горе!
Папа подходит:
– Катюха, ты чего? Неужто опять волки пробегали?
– Нет, – отвечаю, – не волки! Зайка серенький ускакал!
– И что же ты плачешь? Вставай, пойдём. Там тенёк у меня есть. Давай обед-то мне, понесу.
…Мы идём с отцом к его стану. Вся моя пятерня в папиной широкой шершавой ладони. Папа такой большой и надёжный… А я продолжаю всё равно плакать. И сама не знаю, почему плачу. Не могу остановиться. Заливаюсь…
…Иду и словно сердцем чую, что не будет у меня больше такой… светлой моей печали… не хочется с ней расставаться…
Всё впереди будет оглушительным и страшным. На другой день объявят, что началась война. Папу в первые же месяцы войны ранят, и он вернётся без ноги. Братика Володю убьют через полгода, а потом и другого братика Серёжу убьют. И мама от такого горя станет никакая… сердечницей.
…Плакала я тогда, шагая вдоль просяного поля, будто прощалась с детством, в пять-то годков своих…
Колода
Одно время папа с мамой держали гусей. Мороки с ними!..
Один гусак, мы его звали Гошей за то, что он всех громче кричал «го-го-го», был совсем особенный. Своей жизнью жил… Летом он улетал в другие деревни, а осенью возвращался и приводил с собой к нам во двор чужих гусей. «Добытчик», – смеялся папа.
Мужики, конечно, ругались. Грозились застрелить Гошу.