Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

Мочалова Ольга Алексеевна

VII

Како скот беречь

Не горностай в тростниках — Ныне твоя охота, Не деять звериный лов — Твоя мирнее забота: Овсом затопить огонь, Чем бодрый здоров С богатством топота конь; Сеном глушить Рев коров. Не заводи коз, Ибо сгложут кору Робких берез, Ибо козленок бесий Не откажется красных роз. Скок их вреден, Прок не велик, Запах и рог бодливый Отвращаться от них велит. Также и кролики, Хоть греют сказки, Лучше ты кошкам Сгладь пушистые ласки. Кролики хрупче хризантем И хризантем бесполезней: Тают как вешний снег От неизвестных болезней. Держи петуха, Чтобы во время зари будил; Держи в пруду гусака, Что галлов победил.

VIII

Добыя жены — рукодельныя плоды и береженье всему

Коль

жизнь не замучит — научит Хлеб, как жемчуг, ценить, Ведь приходилось менять На хлеб жемчужную нить. Скверному — ох, Да и верному — вздох, Ни для кого Жизнь не брачный чертог. Жена — береженье Годового запаса Зерен и круп, Соли и мяса. Жена предводит лампами, Оживляет рояль, Жена заселяет светом Пустоту, усталость, печаль. Жена для мужа — Против злой мудрости, Весенняя оттепель, Вольные кудри. Злая жена — мирской мятеж, А добрая — тешит И нежит. Сила мужа — рук Отчаянная твердость. Носить высоко, С правом, гордость. Только так драгоценна милость Его к подснежникам, Только так прекрасна От него нежность.

IX

О праведном житии

Трогательность не растроганная, За тебя стою. Тишина ты неизвестная, За тобой таюсь. Просмолен, проколоколен, Воздух мой целит. Лепесток воды студеной — Мой от мира щит. Так, монашком, Живит, журча, В сердце голос — Ручей и свеча. Что трогательней заботливости — Не о родных, не о доме, О призраках, об умерших, О каждой истоме. Какой надменной Ты ищешь власти? Жив человек В несчастье и страсти. Стой на страже Одинокости каждой Тревожной. И не буди лих К маломожным.

X

Како врачеватися от скорбей

У воды — только грудь, У ветров — только дуть, У зари — только зоркое око. Грустить ли о «только» поэту, О воле к нежности? Чти Алексея Толстого Лиризм распущенных кос. Обычай его — измерять Звучанье образа сном. Призрак его девичий В случайной и шумной толпе — Благоуханные очи На тонком стебельке. Чти Алексея Кольцова — Глубокого, ясного Спаса, Против мирской тревоги Благодатных щедрот запасы; Пушкина холмов Грузии Высочайшую человечность, Легкую грусть, как птицу, Беспечную щедрость. Вечеров поразительна занимательность: Единственной силы «Мертвые души». Дорожи в гениальном Гоголе Уродством лебедя на суше. Прими Лермонтова «Демона», Как божественный остров певучего мира, Как можно быть прекрасным, Вырвавшись из обычной меры. Розу на мраморе Гумилева, Стихов благородную твердь, Его прекрасные губы И мученическую смерть. Блок из стихов вытек В укоризненный нежный взор, Если не жутко — отрадно Знать Ангела Озер. Вот чарование Кудес и мечтание С миром наедине, Звездочетье и Семикрыл — Сердцу милые звезды, Дрожащие в черной воде.

«Желанье лета» (1924–1932)

ПУШКИНЫ

Такое не лето с железной струей Отчаянья зимнего ровной невзрачностью! Такое неженское, Полосой дождливой Без возрастной мрачности… Как будто тоннелями поезд идет, Подавленными ландшафтами, Свой скорый круговорот Завершая ночными шахтами. Сбегает июнь, Прикоснувшись к земле Сплошнейшею неудачею, Что даже неловко перед детьми, Приехавшими на дачу! И грезится лето высокой женой, Встреченной звонкими кликами, Чей лик отразился блестящей водой, Малиновкой, Повиликою… Она, улыбаясь, в обеденный зной Спускается с мраморной лестницы, И всякий, кто искренен, Каждый Живой Безумно ревнует прелестницу!

«Зарница шалила ночная…»

Зарница шалила ночная! В ночь подливала вино. Как шкаф, темноту отворяя, Улепетывала вновь! Зарнице дела много: Шарахать с тропинки коней; Топить в темноту — воду, Выбросив узел огней! Жмурясь И приставая, за локоть схватила меня. Сунула,

золотая, В карман мне связку огня! «Что тебе, дорогая? Иду из гостей — домой. На дудочке не играю. Не владею я ворожбой! Вот моя близко дача. Простимся, прелестный друг! Чтоб лай не будить собачий, Пролезу сквозь эту дыру». Зарница свесилась низко, Продолжала свой юрк и торг И в окно все бросала мне письма О том, что свободен восторг!

БОЛШЕВО

Рвалась, Растягиваясь, молния. Гром поперхнулся в сорванном дожде. Ссыпался дождь звенящими колючками. Гроза шипела в бешеной воде! Сквозь задыханье! Сквозь небо трясенье! Кидался пачками бенгальский свет! Клочки пейзажей, как с автомобиля, Шарахались, взметнув кромешный цвет… Валились близко глыбы громовые, И беспорядочно совался нос Какой-то ослепительной гримасы В укромные темноты сосен. Бежал малинник под окном в смятенье. Швырялся ветра рваный балахон! Был чернокрылый дождь один на свете, Там, где кончался обмерший балкон… Скрипеньем вторя аховой присядке, Кавалерийским натискам воды, Лес черно-бурый шумно содрогался, Вбирая сок сокровищной беды. И я с таким блаженным замираньем Каталась с великаньих гор громов! Я веселилась полным обладаньем: От кладов золотых — до облаков!

СВЕТЛЯЧОК

Спит глубоко ребенок, Светя своим теплом, Как светлячок в ночи. И прячешь в войлок шаг, И шепотом прислуживаешь ночи… Дом полон до краев глубокою погодой.

ГОРЕ

Толпились плечом к плечу, Чужим дорожа несчастьем, — Поглядеть на вывороченные Поездом лошадиные части. Маленькая девчонка Изумленно глядела на лужу Красной краски. Большая баба Тяжко вздыхала мужу. Прошел парень с девицей, Чуть Задержавшись на переезде. Снова с медленным скрипом Звякнул шлагбаум железный. Становились безучастными лица. Пахнуло неубранным сеном, Там, среди вольных полей, Все кротко и забвенно! Всякому свое. А помочь нечем. Зеленой звездочке семафора Видно, что никаким словом Не избыть простого извозчика горя. Река дотянулась прохладой и влагой. Горизонт налился дремной синью. И заговорил, негодуя и жалуясь, носом об рукав синий, Заплакал от беспощадной жалости, Держа ослабнувшие вожжи, Грузный, мрачный, заика, Фокин — извозчик.

ДАНЬ КОНЮ

Когда сражался Дон Кихот, А Санчо принимал побои, Не замечали, что Россинант Сказался истинным героем! До бреда худ, смиренный до победы, Под натиском Кихотова бедра Он светел был невозмутимо, Как летнего ручья вода. Палящей ярости Кихота Порой являясь укоризной, Сопровождал его послушно Дыханьем совершенной жизни. Один живой среди пастушек И гениальных сумасбродств, Рассеян ветром, сыт усталостью, Переходил безумья вброд.

«Оркестр в кино под бравурную рубрику…»

Оркестр в кино под бравурную рубрику Подводил все пальто, шляпы, возрасты, руки, Разбрасывая в ждущую публику Напористое однообразье звуков. Седой человек, заслонив пианиста, По возможности без выраженья, Водил по струнам, наклонившись низко, По возможности без выраженья. Скрипач молодой, игравший в упор, Имел где-нибудь несомненный успех, Об этом свидетельствовал пробор И ныряющий по губам смех. Виолончелист, спокойно скучая, Был проще и светлей; Ему шла бы зоркость лесная Глаз нахмуренных из-под бровей. Они играли что-то крикливо-страстное, Как обезьянья драка, Пока нелюдимая публика была в прострации Холодного срока антракта. В особо патетических местах Виолончелист выдающейся губою Улыбался, и, не сводя глаз с листа, Скрипач подхватывал улыбку другою. В мелькнувшей улыбке — нежность К удивительно-трогательной фразе, Которую в этом городе снежном Некуда деть, кроме юмора разве. Труд бессменный до самой полночи! Все те же изведанные вчетвером! Но и в стертой привычке глубокими волнами Плыл взволнованный лозунг — живем!