Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

Мочалова Ольга Алексеевна

ПИСЬМО

Мой адрес — это граница войны, Выбор любовников, яркий зной, Воздух с приправой дремучей сосны, Разбавленный судоходной рекой. Лесопильный завод, поросенок, Бальзак, Питье на лишенном прохлады окне — Мой адрес в разгоряченных слезах, Возвращающихся ко мне. Овраги с журчаньем иссякшим на дне, Где в полдень искала я клада теней — Мой адрес в малине и лебеде, В утечке июльских дней. По этим приметам ответьте мне, Оспаривая и ворча, Осужденьем неверной дороги огней, Сорвавшейся шуткой с плеча! Вы книжником бодрым живете вдали, Заденет ли вас мой стих? Но ветер, взметнувшись в московской пыли, Бросит с Волги мой всплеск и вскрик.

ДВОЕ

Один из двух, высок и белокур, Чей предок обладал тенистым парком, Под монотонное жужжанье прялки Разочарованным вступил в подлунный круг. С улыбкой суховатой змеиных губ, Приветливым ко всем высокомерьем, Влюбился скупо в бархатную Мэри, Которой стал скорее враг, чем друг. Предпочитал всему свой кабинет Ценитель тонких ароматов! И женщину без мужа и без брата, Где ресторана будуарный свет. Как необычной яркости огнем, Он восхищался подвигом сердечным, Но век свой длил в жестокости беспечной, Поблескивая

голубым глазком. Как виселица самого себя, Другой был тощ и непомерно длинен! В трущобах пообедав трупом синим, Шел, смрадное довольство затая. Был жаден в страсти, как вампир пустой. Искал себя среди толпы столицы. В одном лице, меняя странно лица, Без осознанья, жили два в одном.

ТЕБЕ

Бежать и вымогать у встречных счастье, Старухой корчиться, мальчишкой приставать, На мокрых улицах расталкивать ненастье, Да, и последнее у встречного отнять: Его надежд веселых излученье, Прогулки в рощах, вольности права, Доверчивость, упорство достиженья — До ниточки все обобрать! Скопив по малости чужих просторов, Семь черных гибелей принять за грабежи! Не встретиться с тобой. Но до конца и скоро — В тебя добытое вложить!

«Любовную жалость мою…»

Любовную жалость мою Отверг недосужливый гость. По боли своей узнаю Онегински-жесткую кость. Немногое может сказать, Тревожной полон пустотой. Смотрит не взглядом в глаза — Бровей таежной чертой. Не светски-рассеянный вздох Относит от страстных дней: Безрадостный навык волков К воле голодной своей.

РОМАНС

Я знаю вязкую влюбленную отсталость И нежности подкинутый обман, Но отчего же эту злую малость Так трудно сдать годам? Мне тягостны, как нездоровье, И перец нетерпенья встреч, И по оврагам, без дороги, Прерывистая речь… Скачка на месте! Узость задыханья! Зависимость от губ, от глаз, от рук! Но плоская съедобность обладанья Не стоит этих мук! Разлуки, ожиданья примелькались Ночам и дням. Но отчего же эту злую малость Так трудно сдать годам?

«Как мокрая среди сухих…»

 Как мокрая среди сухих — Тем, что пишу стихи! Утопленница ли, Ундина — Но губ и щек румянец синий Той уголовной и загробной Клеймен отверженной печатью! Как обожженный вносит дым Еще мерцающего платья, Народом тесные сады — Тебя невольно сторонятся. Огненно-водная печать! Ее не смыть, не скрыть, не сдать. Она прожжет насквозь объятья. Но исполнитель смутных сил — Ты не сумеешь стать иным При всем раскаянье в растрате!

ВОССТАНЬЕ ЦВЕТОВ

За цветами ухаживал в те года Белокурый садовник Прохор. Потолкавшись в майские холода, Лето вспыхивало в саду, как порох, — Четырьмя клумбами алых роз. Каждый куст подрезать не лень. Голову повернешь — сирень обнимает — в плен. Так громко цвели цветы! А в сыроватых тенях Бешеные огурцы С удовольствием рвались в руках. Незабудочки где попало Рассеивались, приголубленные теплом. Маргаритки мало-помалу По дорожкам шли в самый дом. Вставлялся в шиповник закат, Отлеживался на жасмине. Июльскими соками сад Ольги Ивановны был изобилен! Старые женские жизни — Студенисты, безвидны. Ворчливое недовольство ближних, Мелкие обиды. Елизавета Ивановна! Узкой тропой сироты Малокровной, неравной, Дрябленькой прошла ты. Слезились бледные глазки. Руки, дрожа, разливали чай. Как рыба, не нуждаясь в ласке, Старая барышня не умела скучать. Она прожила испуганным эхом Своей владетельной сестры, Случайно не став никому помехой, Проскользнув мимо страстной поры. Лизанька могла распорядиться Цветком, поставленным в стакан. Вкоренилась привычка — подолгу креститься, Много раз перечитывать роман. Сох за голубой занавеской Однообразный уют. Не дразните ее бесполезной невестой, Потому что лежачих не бьют. Если бы маргариточки летом На террасу взошли вечерком, Их угостили б ненужным советом И неплохим кофейком. Чуть улыбнулись бы старухи, Согрев невыразительные глаза. Не знаю, почему их остывшие руки Никогда не умели вязать! Продолжительные сиденья В креслах у окна Лишены всякого движенья Рук и ума. Но вы, маргариточки, пройдите Поглубже в зал, в коридор, Пыльные шкафы оглядите, Обоев затейный узор, Сундуки в местах укромных, С баранкой на дне для счастья, Рухлядь люстр поломанных, Пледы, посуду, платья… Вы не найдете здесь вольного света, Маргариточки, я не солгу, Вернетесь обратно в садовое лето, Тонкие шейки изогнув. В пространствах страны созревали массы. Все по-новому связывалось с собой. Чувства, картошка, человечье мясо, Поезда, сапоги, смертный бой. Скакали шинели с гиканьем ночью, Сцеплялись восторг и озверенье. У Ольги Ивановны рабочие Нерешительно мялись в передней. Разнузданностью октябрьской непогоды, Как стадом, истоптан сад! В аллее, летом почти бездонной, Обнищавшие липы шумят. Прохор ушел, не взяв расчета, Он не вылечит больше больные кусты. На скамейке храпит чужеродный кто-то, Ругаясь из-под холодной тьмы. Три раза перевернуться, Прежде чем взять воды из ключа. Долго дуть на остывшее блюдце. Сплевывать с левого плеча. Такая работа сторожа Захара Хохотом раздвигала кухаркин рот! Захар да Марья — долговечная пара — В курином домике у ворот. Все перестроил докатившийся голод. Не считая шагов, вошел мужик К хозяйке, чтоб объявить ей холод. Он не желает топить паровик! Он требует съедобной пищи! Неподдельного хлеба! Жирных щей! Он находит совершенно лишним Терпеть в ее доме обилье вещей! На этот раз Захар плюнул не влево. Как велит колдовской оборот, Но так, как вождю подобает смелость: Плюнул Захар вперед! Подбор смертей подробен и уныл. Ольга Ивановна завяла в кресле. Рябина вымерла. Лег сенбернар без сил. Сын Прохора погиб в Полесье. Лошадиный старец, рыжий Чародей, Полуослепнув, вышел из конюшни, Побрел к воротам, тяжко захрапел, Споткнувшись о любовь кудлатой Нюшки, И умер у ракит, где он хозяйку ждал. А все-таки нахлынули просторы! Где только скудный чайник закипал, Необычайные велися разговоры! Громадный выбор свадеб, бед, удач! Заветных ценностей широкая продажа! Кипучий рынок, случай, рваный плач — И барышня кармином губки мажет, Чтоб студией отчаянье отбить. Да, это было молодости время! Вы скачку всадников не сможете забыть, Юнцов последовавших племя! Елизавета Ивановна, куда вы? Старуха спешит на крыльцо. В грудь снежная вьюга давит, Когтями впивается в лицо. Безумны бледные взоры, Отвисла мокрая губа, Грязноватых

морщин узоры, Бритая наголо голова! Она в нижней юбке идет топиться В замерзшем пруду. Клавдия, дверь запри, Схвати костлявую ношу, Снежные слезы утри! «О, как я одинока, бессемейная! Смерть не так жестока, Если бы семья!» Раздается ночами сдавленный стон. Коптит лампа. Дорог керосин. Наконец-то в окне проясняется синь. Новый день у окон! «Едем это мы ночью в поезде. А я завалился спать на верхнюю полку, потому как на станции здорово выпил. Едем, едем. Я чую — скверно мне, тошно. Нагнулся, не успел спрыгнуть, вырвало. Да как! Прямо на лысину командира. „Виноват!“ — кричу. А он осердился, ругал, Ругал, да отослал в последний вагон И запер на сутки. Протрезвел я. Гляжу: Что-то вдруг вагон дернулся и назад Покатился. Замотался я, как чурка! Кричу, а сделать ничего не могу. Так Обратно и покатил. И что бы вы, Бабушки, думали? Этот вагон-то, в который Меня посадили, на горе возьми Да оборвись! Никто, надо быть, не заметил. Поезд-то во весь дух и шел — Прямо к белым в плен попал. Так я один и спасся. Разбил окошко, Выпрыгнул, пошел себе…» — Рассказывал красноармеец Васька, Закручивая в кухне махорку. Лизанька слушает ясно Про ту счастливую горку. Хихикает, бодрится, Хитрит, что она человек, как люди; Что-то сделать силится, Вроде мытья посуды. У красноармейца хватало добродушья Заседать на табуретке Рядом со старухой душной, Даже чинить ей баретки. Играет с Лизанькой в карты Необычный Друг, Курительный с ним досуг Становится прочной привычкой. Самое привольное место — кухня, Пока семилинейная лампа не тухнет! Аллея облысела от шагов Потока серого прохожих. Забор повален. Всякий будь готов Лягнуть поверженное тоже! Тверд, круто зелен яблок мелкий плод. Разорванных мальчишек стая Висит во весь фруктовый перелет, Охотиться на снедь не переставая. Как босиком шагают по стеклу, Чуть-чуть ступили на дорожку Маргаритки. Чуть-чуть ступили по руслу Недавней жизни перебитой И призадумались! Нет сил Подняться над разрухой выше, Упругих, плавнокругих крыл, Чтоб свить гнездо, хотя на крыше! Головки повернули вспять Не кормленные светом дочки… Я вас люблю, я вас люблю опять, Сквозь все года я вас люблю, цветочки! Поломанный, в торчках, колючках сад Не оживляет пламенное лето. Благоухания не возвращаются назад, Упорствуя призывам жаросвета. На сивой клумбе неожиданно смела Вскипела вдруг одна живая роза! Без родственниц! О, как она могла, Без свежих рифм отважиться на это! Был яркий день, шел с неба плотный жар. Сад, превращенный в общие задворки, Бесцельно солнце пожирал — Дрожащий старец без подпорки! А Лизанька, с клюкой, была недалеко. Зажав в руке коробку жженых спичек, Она послушать вышла на крыльцо От современности отсталых птичек. Ужасный вид! Как набережная после наводненья, Весь мусор лет не прибран, не прикрыт — С ночным горшком гробов объединенье! Идет, идет. Упала. Поползла. — «Цветок последний сада — мой!» Из тела ветхого угла Вспых вожделенья огневой. Красноармеец отказался ей помочь. Шарахнул в сторону испуг соседку. Склерозной слабости превозмогая ночь, Ползет, ползет на алую отметку. — «Последняя красавица — моя!» Изнемогая, падает на молодой цветок. И круглую головку наклоня, Роняет роза ровный лепесток. Она стояла на комоде, Где залежался тесный хлам, В томленье скучного бесплодья Желтеющий не по годам. Орешки, лифчики, сорочки, Корсет, коробки, кружева, Исписанные вкось листочки… Она стояла чуть жива От узко спертого дыханья Настойкой затхлой кислоты, Вся — сладостное обмиранье Впервые сказанного — ты… Ночь целую с упорством ведьмы Стучала Лизанька клюкой, То был ее протест последний Перед затишьем под землей… Не чудится ль цветов цеплянье По коридорам, по дверям? Их тонкосвистное шептанье, Паденье мягкое меж рам? Они за алую головку Должны сразиться в темноте! Должны старухину обновку На влажном вынести листе! Восстанья цветов не было. Но цветы не заняли на земле своего места. Они растут под ногами, их топчут, Они беззащитны. Восстанье их только в том, что они исчезают.

«Наскозь» (1960–1965)

«Слова поэта — его дела…»

Слова поэта — его дела. Пушкин. Но право на слова — Дают дела.

«Нет, не благополучное…»

Нет, не благополучное Супружество — Бездонная Вселенная. Достойное несенье Ужаса — Судьба людей Священная.

ЖАРА В МОСКВЕ

Жара — такой богатый дар, Что поникают плечи! Сорокаградусный нагар Неимоверной печи. Понятно, что, москвич, ты зол На лето без отъезда… За то Каир к тебе пришел, Сахара — безвозмездно. Коль ты не болен, то влюблен В раскраску легких тканей, В раскрытый ротик Сандрильон И жадность их исканий, В тот смуглый вырез на спине С пикейной оторочкой… Она? Но дело ведь не в ней, А в яркости восточной, В округлой сочности плода И вызреванье цвета, В том, что ты выберешь тогда Из уличного лета. Стоп! На Кузнецком продают Под зонтиком игрушки, Заводит глазки милый плут, Ждут участи зверюшки. Явилось на открытый свет, Что в магазинах жило — Пунцовый галстук крикнул вслед, Попутно манит мыло. И в самой жажде есть восторг. Она рисует воду, Как цель невылазных дорог, Отраду и свободу. Ты в этот час не пожелал Судьбы разнообразной, Когда вошел и в руки взял Стакан воды алмазной.

«Аллейная прохлада…»

Аллейная прохлада, Сквозистый коридор — Вот августа баллада, Сентябрьский кругозор. В веках сложились сказки, У сказки нет конца, Начала нет у пляски, У ветра нет лица.

«Пустынные свиданья…»

Пустынные свиданья С опавшею листвой, Вдоль пруда обгонянье Прискоки ветровой. Красивая обида Оборванных ветвей, Восторженно завидую Шуршащей тьме аллей. Властительница прачка Сняла с дерев наряд — Прополоскать в заплачках И пурпур, и гранат. Разбойники! Вы клада Не поняли цену! А я тому и рада, — В сухом огне тону. Колдуньи, ведьмы, феи, Подземной кузни сброд, Волшебники, злодеи, Царевен хоровод! Вы возродились в чарах Пылающей листвы, Вы закружились в парах Над кладбищем травы. Воробушки с дорожки, Ладони и сердца, Вас нужно осторожно Вложить на дно ларца! Вас дворничиха злая Сметает с мостовой…  Как смеет! Ветер знает, Что делает с листвой.