Голоса выжженных земель
Шрифт:
Сулюк победно улыбается мне и повторяет лунную канонаду, но теперь более манерно: выстрел, длинная пауза, затем два выстрела подряд, снова пауза и в заключение три выстрела без остановки.
Очень похоже на условный сигнал. А что, совсем неплохо для убогого!
– Привлекаешь внимание противника или просто тратишь боезапас?
– Хочу пообщаться с пересравшимися погранцами, – Сулюк почти серьезен, лишь мерзкая полуулыбка, с которой ему никак не удается справиться, выдает настоящее настроение: маркиз развлекается!
И мне, черт возьми, это нравится… Только зря говорят,
Мы терпеливо ждем. Зверь, в отличие от нас, кротость характера не проявляет, гневно переминается с лапы на лапу, злобно пыхтит себе под нос что-то свое мутантовое, угрожающее. Надо будет осмотреть его раны, но чуть позже. Кровь фонтанами не бьет, конвульсии и судороги не наблюдаются, значит, будет жить – вот такая она, моя немудреная полевая медицина. Разберемся с нервными пограничниками и займемся лечением. Обещаю, Бронька, потерпи, родная.
Стрелковые изыски шизофреника не остаются незамеченными, искаженный громкоговорителем голос нарушает затянувшуюся паузу:
– Вы… – далее идет мощный нецензурный оборот слов на пятьдесят, характеризующий нас как незваных гостей с многочисленными умственно-сексуальными изъянами, – убирайтесь! Здесь вам не рады.
Фраза про «не рады» в оригинале звучит значительно экспрессивнее и сильно продолжительнее, мой внутренний цензор запикивает без остановки лексические виртуозности пограничника. Не люблю, когда меня оскорбляют, особенно матом, про себя обещаю натянуть оборзевшему говоруну орало на анало.
– Отставить «убирайтесь»! – в эфире звучит новый голос. Он точно так же обезображен неким громкоговорящим прибором, точно так же груб и склонен к использованию ненормативной лексики, зато нравится мне гораздо больше первого оратора. К тому же командирских ноток у нового собеседника поболе будет, явно кто-то из набольших. – Если вы люди, выходите, поговорим. Обещаю, стрелять не будем!
Внутренний цензор от перегруза отключается, в уши вливается нефильтрованная кака. Я люблю русскую речь во всех ее проявлениях, но мат уважаю строго по делу, а не в качестве соединительных связок, междометий и смысловых переходов. Здесь же с матом явно перебарщивают, как дети малые, дорвавшиеся до свободы и безнаказанности.
Переглядываемся с Сулюком. Мне плевать на его неадекватное мнение, но сейчас нужна поддержка, необходимо обсудить и принять непростое решение:
– Ты доверяешь этим отмороженным погранцам?
Маркиз серьезен до крайности:
– Как можно доверять отморозкам? Другое дело, что выбора у нас нет, свернем с Фарватера и огребем по полной!
Опять чертов фарватер. Достали непонятки. Но Сумасшедший Люк в коем-то веке рассуждает здраво, наш путь проходит через заставу и, значит, придется договариваться.
– Бронька, но-о! Пошла, милая, – со всей дури треплю Зверя по холке. – Побеседуем со сквернословами.
Мутант моих тщедушных тычков, ясно дело, не ощущает, с его-то повышенной толстокожестью, однако неожиданно подчиняется и величаво трогается с места. Идет спокойно, чуть ли не грациозно (хочу обернуться и проверить, не вихляет ли наше транспортное средство массивным
Пока приближаемся к земляному валу (а сердце-то как хреначит в груди! вот-вот проломит ребра и укатится, как колобок), внимательно рассматриваю укрепление и вооруженных людей на защищенном мешками с песком гребне. Что-то мне отчаянно не нравится, есть какая-то лютая неправильность в этой «фортификации».
– Вы точно люди? – кажется, замечаю человека с мегафоном, он прячется за мешками, наружу торчит лишь раструб прибора.
– Точно-точно, – кричать даже не думаю. И расстояние велико, и ветер дует в нашу сторону, унося слова к покинутому Екатеринбургу. Просто поднимаю руку в знак согласия. Лишь бы мой жест не приняли за «зигу», фашистов никто не любит, даже отморозки.
– А что за херня с вами? – мегафон тычет в направлении Зверя. Невольно ухмыляюсь, судя по размерам «херни» – это мы с ней, а не она с нами.
Интересно, как дать ответ на этот вопрос при помощи жестов и прочей доступной пантомимы?
– Подъезжайте ближе, не бойтесь, – человек-рупор догадывается о моих затруднениях и невеликих талантах мима. Вот только почему эта сволочь до сих пор прячется, а нас зазывает на расстояние прицельного выстрела? Ох уж мне это погранцовое лукавство!
– Здравствуйте, люди добрые! – я лучше порву голосовые связки, чем приближусь хоть на метр к наставленному на нас пулемету.
– Не слышу!
Вот сука редкостная.
Теперь точно никакого выбора не остается. Пулемет и несколько автоматов, что так настойчиво буравят нас своими надменными, презрительными взглядами, еще далеко, но каждый шаг навстречу смерти (пусть только возможной) дается невероятно тяжело. Маркиз сопит в спину, длинным, худым носом гоняя воздух без всякого смысла. Хоть бы сказал чего-нибудь, подбодрил или, наоборот, остановил, так нет, молчит калека, дышит только, как паровоз. Воочию представляю вздымающуюся на моей спине химзу, растревоженную мощными воздушными потоками, которые вырываются из раздувшихся ноздрей психованного попутчика. Борей, блин, бог северного ветра. Или не северного?
Насыпь, перекрывшая Новомосковский тракт, поражает воображение. Высотой три (местами четыре) метра, она тянется от горы, где установлена стела Европа—Азия, пересекает широкую дорогу – по три полосы в обе стороны – и исчезает далеко за обочиной в сильно разросшемся за последние двадцать лет лесу. Бравые воины на ее гребне расположились весьма причудливо: одна группа сгрудилась на краю леса, вторая, во главе с «рупором», жмется ближе к стеле. Середина монументального строения пуста, не вижу там ни одного человека. Забавный сепаратизм, необъяснимая избирательность… Интуиция шепчет нечто невнятное про фарватер, но мозгу слишком мало информации, он со свистом буксует на одном месте. Сердце же в это время трусливо прячется в пятках и требует уделить все внимание более насущным вопросам. Похоже, трусливый орган прав, есть проблемы посерьезнее абстрактных фарватеров.