Голосую за любовь

Олуич Гроздана

В Каранове вообще к писателям относились с недоверием, а особенно к тем, которые могли появиться в нем самом, подобно поганкам в лесу. Для Каранова, как, впрочем, и для многих других городов, писатели олицетворялись с некими личностями, попавшими в школьные хрестоматии и давно умершими. Мертвые они были безопасны и достойны уважения. Они уже не могли написать о каком-нибудь торговце или члене управы как о продажной твари или жулике; не могли высмеять наши улочки — с их глупой и суетной жизнью; ничего подобного не могли сделать. Таких, пожалуй, можно было уважать. Мертвые, в могилах, и тем более увековеченные памятниками в парке, они казались необходимыми и даже любимыми!..

Я подумал о книге, которую когда-нибудь обязательно напишу.

В ней будет секс и будет литься кровь. Она будет любить его, но он ее любить не будет, или наоборот. Такие книги всем нравятся, и я стану знаменитым. Все в Каранове начнут твердить, что всегда во мне что-то замечали, а издатели и писатели будут встречать меня с распростертыми объятиями. Я буду делать вид, что не придаю всему этому никакого значения, но самого меня будет просто распирать от гордости. То, что писатели, как и все остальные, могут быть продажными шкурами, мне предстояло узнать позже. Предстояло мне так же понять, что книги о кровопролитии и сексе вовсе не мое дело. Я представления не имел ни о крови, ни о сексе, хотя не могу утверждать, что в Каранове не было ни того, ни другого. Я лучше знал нечто иное. Я знал людей, для которых самым важным было то, что о них могут сказать окружающие, или то, что бы они сами могли сказать об окружающих. Я так же хорошо знал жизнь наших улочек, сходящихся на Лепешке, как содержимое собственного кармана, хотя себя самого я знал еще не особенно хорошо.

«Разве ты мог такое сделать, Слободан Галац?» — спрашивал я иногда, провинившись, сам себя. Может, ты капельку влюблен в Неду? Тебе бы этого хотелось, но ты же не влюблен, Слободан Галац! Если б ты ее любил, ты бы всегда чувствовал себя свиньей, потому что ангелы не для здешней жизни. Мне, кажется, стало ясно, почему мой старик и Влада влюблялись почти обязательно в потаскух. Наверно, это сильнее их самих, говорил я себе, но тут взглянул на Неду и вспомнил свою маму и Рашиду.

Теперь я точно знал. Неду и Рашиду будут обманывать, пока они не налетят на какого-либо директора, для которого важнее всего на свете, что о нем говорят другие, и для которого жена — это только необходимое украшение дома. Вдруг мне причудилось, что из меня высосали всю кровь, и я почувствовал, как вспотели ладони. Эта девочка рядом, мама, Рашида — боже мой, почему мир так идиотски устроен? Я взглянул на Неду со стороны — лицо ее было спокойно. Оно бы, вероятно, осталось таким, даже если бы над нашей головой обрушился потолок. Попробовал проглотить слюну, но в горле все пересохло.

Ребята, танцевавшие твист, начали расходиться по классам, и я понял, хоть звонка и не слышал, что перемена кончилась. Я подошел к Неде, улыбнулся, но она сделала вид, будто этого не заметила. Когда я хотел взять ее за руку, она усмехнулась и сказала: «Еще чего!»

Я не в силах был на нее рассердиться, хотя этим своим «Еще чего!» она, по сути дела, меня отшила. Я ей сказал, что она совершает ошибку, но она снова усмехнулась и сказала, что все мы постоянно ошибаемся, хотя это и не имеет особого значения. И вошла в класс.

Разбившись на группы, ребята что-то оживленно обсуждали. Когда я теперь об этом вспоминаю, мне кажется, они спорили о футболе: громче всех говорил Тома Силач, а он был самый заядлый болельщик «Звезды». Меня футбол не очень интересовал. С моей одышкой не сделаешься ни нападающим, ни защитником, к тому же я абсолютно не обладал и необходимой вратарю быстротой реакций. Для того чтоб участвовать в спортпрогнозе, у меня не было денег, а по той же причине само собой отпадало и спортлото. Футбольные и мои пути расходились в самой исходной точке, хотя одного из героев своего романа я сделал футболистом.

Всякий раз, когда я начинал о нем писать, меня бросало в пот. Я никак не мог понять, куда его вставить, или просто он сам никуда не вставлялся, что, по сути дела, одно и то же. Я думаю, вы понимаете, о чем я хочу сказать?

В начале романа мой футболист был в зените славы: бесконечные

турне, обожание женщин, борьба клубов, которые стремились его заполучить. Да он и сам был не промах: у него всегда было денег больше, чем он их мог потратить, и это выглядело неправдоподобно. Поэтому я решил связать его с контрабандой наркотиков. В двойном футбольном мяче он перевозил наркотики с одного континента на другой, и никому в голову не приходило его в чем-либо заподозрить.

Когда я все это написал, я понял, что роман мой — жалкая халтура. Реально существовавший футболист и тот, которого я выдумал, были дальше друг от друга, чем Северный и Южный полюс. Один был набитый дурак, другой отличался исключительной проницательностью. Идиотизм! Как будто можно встретить футболиста, способного на что-либо, кроме ударов по мячу! Наш, карановский, которого команда «Партизан» купила за миллион динаров, был способен лишь на это. Из-за него я был зол на Весну. Представьте себе золотоволосую чудесную девочку с веснушками, влюбившуюся в человека, у которого весь ум сосредоточен в ногах! Я дал себе слово ни в коем случае не вставлять в роман никакой девчушки, влюбленной в этого футбольного прощелыгу.

И все-таки Весна неудержимо рвалась в мой роман. Тогда я превратил ее в стройную, рыжеволосую музыкантшу и поместил в десятую главу романа. Ее роль сводилась к тому, чтобы создавать вокруг себя романтическое настроение, придавать роману некий светлый, меланхолический лейтмотив, по сути дела. Она должна была чахнуть от неразделенной любви и в конце концов покончить с собой. Когда я дошел до этого места, Весна, превращенная в музыкантшу, показала свое истинное лицо: оказалось, она вовсе не из тех, которые могут наложить на себя руки только потому, что это взбрело на ум какому-то писателю. И все же я ее убил. Точнее, толкнул под колеса Восточного экспресса. Но и после этого она не оставила меня в покое и стала мне сниться. Я видел ее длинные пальцы пианистки, голову на рельсах и слышал, как она кричит: «Не хочу!» Настоящей Весне я не посмел обо всем этом сказать ни слова, потому что объяснять человеку, что ты его убил только из-за того, что не знал, что дальше делать с ним в романе, — не очень-то приятное дело.

Я начал размышлять о писателях и убитых ими тем или иным способом литературных героях и почувствовал пробежавший по спине озноб, а затем вспомнил об отце, о той гальванизированной лягушке, из-за которой он стал вопреки своему желанию преподавать в гимназии литературу и ежемесячно проклинать закон об учительском жалованье. Для меня размышления о судьбах моих героев явились тем же, чем стала для отца его гальванизированная лягушка. Я попытался перевести мысли на другие рельсы, но как всегда без особого успеха.

Внизу, на площади, возле фонтана, который вел себя капризно, словно избалованная кинозвезда, и работал лишь тогда, когда ему вздумается, все места были заняты пенсионерами и созревшими для замужества девицами. Их ухажеры, небрежно облокотясь на спинки скамеек, любезничали в стиле того хрыча с боксерской харей из последнего фильма с участием Бельмондо. Они, похоже, все время улыбались, прикрывая, однако, ладонью рот, чтобы не был виден зуб, который в районной поликлинике бесплатно вставил им пьяный дантист, делая его как всегда на полсантиметра длинней, чем надо, так что потом ни один пациент не мог как следует закрыть рот, отчего и вынужден был идти снова к тому же врачу, но уже в его частную амбулаторию. Тут врач работал абсолютно трезвым, и зубки у него получались как на подбор, тютелька в тютельку, но некоторым было обидно не использовать свое право на бесплатное обслуживание, и поэтому у многих клыки торчали во все стороны. У моего отчима тоже как-то возникла проблема с протезированием, и нужно было выбирать между пьяными и трезвыми зубами, но, поскольку они с дантистом Гильдманом были друзьями, вероятно, еще с колыбели и отчим вовремя предупредил врача о какой-то предполагаемой ревизии, дело решилось само собой.