Голосую за любовь

Олуич Гроздана

— Ты знаешь, что это такое? Нам нужен только рюкзак, что-нибудь вроде палатки, миску для еды, несколько банок консервов и термос. А остальное раздобудем по пути, Рашида!

— А если не раздобудем? Так и пойдем с этим рюкзаком, как солдаты?

— Да нет. Не как солдаты. Солдаты идут, потому что обязаны.

— Это все равно: все равно придется идти, а я не люблю ничего тащить на себе, даже рюкзак. У меня есть заначка, около полутора тысяч. Что-то дарили в день рождения, потом сэкономила на тетрадках, зажала от отца и так далее. А у тебя есть деньги? — Она дернула меня за локоть и чуть не повалила. — Есть или нет?

— Нет. Отец не дает мне ни копейки, ни на книги, ни на тетрадки. Ни на что! — ответил я, и это была сущая правда. Он впадал в беспамятство, когда раньше Влада, а теперь мы с Весной просили у него денег на учебники.

— Почему я без конца обязан что-то давать? Почему

все от меня чего-то требуют? Вы думаете, у меня бездонный карман? Вы так думаете? — Он начинал бегать по комнате и хвататься за голову, если кто-то из нас просил его дать денег на тетрадки. О деньгах на кино не стоило и заикаться. Это было абсолютно бесполезно. Отец таскал из гимназии домой целый кипы потрепанных учебников, оставшихся от разных поколений учеников. Иногда я любил перелистывать эти книги. В них встречались просто идиотские записи на полях.

«Соня, я тебя сегодня ждал! Почему не пришла? — было написано на последней странице французского учебника, и далее уже более категорично заявлялось: — Буду ждать сегодня в шесть, знаешь где. Приходи».

Кто была эта Соня, я так и не узнал. А Миша, который использовал учебник французского языка для переписки с ней, теперь уж, наверно, закончил институт — почтенный горожанин и отец семейства, если не обычная свинья. Точно лишь одно: Соня не пришла к нему и на этот раз, потому что ниже он снова написал: «Жду тебя. Приходи! Приходи!» Она не ответила и, я уверен, не пришла. Но это не стало для него трагедией. Дальше он просто заныл: «Когда же наконец будет звонок? Умираю от голода», а потом уже в самом уголке приписал: «Сейчас вызовет меня. Вызывает. Уже вызвал. Я пропал!» Из написанного мне стало ясно, что отказ Сони не слишком его огорчал. Этого типа просто тянуло на патетику, потому что с чего бы иначе он в одну кучу свалил и девчонку, и желание пожрать, и страх, что может вызвать учитель? Чего только не было в его книге — и все сплошные глупости. Да и мало ли вообще глупостей в этих книгах?

«Аца, дай мне сотню монет. Завтра отдам!» — клялся какой-то бывший гимназист на обложке учебника по истории.

«О господи, да как же выучить все эти проклятые тангенсы и котангенсы?» — в отчаянье спрашивала какая-то Лиляна на шестьдесят второй странице тригонометрии, и я ее отлично, лучше чем кто-либо другой, понимал, потому что сам все еще воевал с этими тангенсами и синусами.

— Браво, Лиляна! — шептал я. — Ты угодила в самую точку!

Я отложил этот учебник в сторону, решив учиться только по нему, хотя знал, что надолго меня не хватит. Я вообще не отличался постоянством, но все же мне было приятней учить то, что я ненавижу, по книге, которую кто-то так же ненавидел до меня. И уж тем более потому, что это была девушка, и, может быть, с такими же живыми глазами и задорным смехом, как у той, которую я люблю. Конечно, они похожи! Я попробовал себе представить эту Лиляну, но, как ни старался, не смог. Ее образ ускользал от меня. Может, это была Лиляна Кангрга, которая теперь вроде бы художница, в Белграде, или Лиляна Йованович, уже замужняя женщина с двумя детьми? А может, какая-нибудь третья, стопятидесятая Лиляна?

Рашида всей тяжестью навалилась мне на плечо, и кожу мне прямо жгли ее твердые, набухшие персики. Они мешали мне сосредоточиться. Я еле справлялся со своим собственным телом. Мне казалось, я переполнен растопленной лавой и медленно растворяюсь.

— Ну так есть у тебя деньги или нет? — Рашида все еще говорила о деньгах. Я повторил, что нет и у нас один выход — ехать автостопом. Конечно, если я перейду в следующий класс.

— Если мы перейдем! — сказала она. — Если мне не придется долбить все лето физику!

— Но ты же сказала, что письмо подействовало и Мелания в тот же день исправила всем единицы!

— Всем, кого спросила. А меня она не спрашивала. Моя же фамилия на «Ч». Вот и сосчитай, сколько потребуется уроков, чтобы она до меня доперла! — шепнула она и обняла меня за плечи своей тоненькой, гибкой рукой.

— Не щекочись! Я уже прикинул: пожалуй, хватит трех-четырех писем.

— Шесть.

— И не меньше? Это же получается целый роман с продолжениями! — Я вдруг поперхнулся и прислушался. — Рашида, вон там за деревьями кто-то есть! — шепнул я и тут же заметил, что к нам приближается что-то похожее на большого красного светлячка. Сказав, что это ее отец, Рашида схватила меня за руку и потянула вниз, в камыши. Мы бежали, едва переводя дыхание, а сухой прошлогодний тростник трещал под ногами. Красная точка маячила теперь высоко над нами. Отец, отправившийся, вероятно, на поиски дочери, теперь занят был другим и шел по насыпи, перешагивая со шпалы на шпалу. Затем мы увидели, как на переезде в нескольких десятках метров от нас вспыхнул

свет.

— Ты знаешь, сколько времени? — спросила Рашида, еще как следует не отдышавшись, и я ответил, что не имею понятия.

— Зато я имею, — сказала она. — Сейчас пройдет Tauern-экспресс. Значит, без нескольких минут десять. Думаю, отец тебя по головке не погладит, когда вернешься домой. До одиннадцати тебе не добраться, а наши наставнички сейчас шныряют по улицам и ловят учеников, — добавила она, и в ее голосе звучала озабоченность. Я спросил, не думает ли она, что ее отец на насыпи искал нас. Она ответила, что не знает. Правда, у него вошло в привычку по вечерам пересчитывать всех уток, поросят и кур, но она, Рашида, не замечала, чтобы он пересчитывал и своих детей. Может, сегодня и их пересчитал? Или одна из невестушек доложила ему, что, мол, дочка болтается по насыпи с каким-то рыжим верзилой. У которого ноги по два метра каждая! Она тронула меня за локоть и рассмеялась. Но мне было не до смеха. Рашида была легонькая, и ее спокойно удерживал настил из прошлогоднего тростника, а мои ноги уже начали погружаться в ил.

Растревоженный нашими голосами, звуками шагов или еще чем-то, беспокойный лягушачий кавалер пронзительно и протяжно запел свою любовную песню. Минуты через три ему откликнулось несколько сотен болотных красавиц. Луна всего на несколько сантиметров поднялась над камышами и залила красным светом мирную гладь Тисы. Свет был ярким и радостным, но под ногами видимость равнялась нулю. Только на камнях вода слабо фосфоресцировала.

Было прохладно, и, вероятно, поэтому не слышалось комариного писка. Рашида смеялась, что я струхнул. Я не признался, но это была чистая правда. Хоть жары не было, я так вспотел, что рубаха прилипла к лопаткам. От криков болотных птиц, зловещих и тягучих, у меня на голове волосы вставали дыбом, а тростник колол ноги и руки. Маленькая ведьма хихикала рядом, словно всю свою жизнь только и делала, что бродила среди камышей. Я сказал, что голоден как волк и что, если мы отсюда сейчас же не выберемся, начну жрать тростник.

— Осел!

Она взяла меня за руку и пошла крадущейся звериной походкой, присматриваясь по сторонам. Казалось, она чего-то ищет.

А она таки и правда искала.

— Бери!

Рашида нагнулась и что-то мне подала. Это было маленькое, продолговатое и холодное яйцо какой-то болотной птицы. Я спросил, что мне делать, если внутри окажется невысиженный птенец, а она со смехом ответила, что в таком случае я съем яичницу с мясом.

Луна, будто в индийском фильме, медленно и как-то декоративно поднималась в небо. Сейчас она стала похожа на огромный красный диск, подброшенный к звездам. Камыш и болото теперь казались золотисто-зелеными. Я проглотил яйцо. Оно было холодное, но вкусное, потому что Рашида его посолила. Потом она рассказала мне, что специально для этого носит в кармане соль, хотя яйца находит не так ловко, как их собака Лешко. Я думаю, она просто набивала себе цену: за те полчаса, пока мы пробирались к дороге, Рашида отыскала целых семь штук. Я смог съесть только два, однако всячески их расхваливал, клялся, что они значительно вкуснее вареных и т. д. А она спокойно сказала, чтобы я не врал. Затем мы вышли на асфальтированное белградское шоссе. Нигде не было ни души.

— Напиши к завтрему еще одно письмо! — Она наклонилась и неловко поцеловала меня. Я сказал, чтоб не беспокоилась. Мита утром зайдет ко мне, перед тем как отнести Мелании газеты и молоко. Все будет о’кей! Она прибавила, что физика у них первый урок и что Мелания должна к этому времени письмо обязательно прочитать.

— Я думаю, что эти яйца прибавят мне вдохновения, — сказал я, улыбаясь, но она ничего не ответила, потому что буквально засыпала на ногах. Я предложил проводить ее до дома, хотя это было глупо. Провожать бы надо было как раз меня, что она и сказала и, подтолкнув меня в спину, побежала обратно к железной дороге. При свете луны я видел лишь ее светлые волосы и белое пятно кофточки. Она бежала легко и бесшумно и вскоре исчезла во мраке. Передо мной расстилалось серебряное и звонкое, словно металл, полотно дороги. По сторонам, в не высохших еще после апрельских дождей бочагах, квакали лягушки, и на шелковицах хлопали крыльями птицы. В полутора километрах от меня, в Каранове, светился лишь завод моего отчима и соседняя полотняная фабрика. Городок был похож на уснувшего ребенка, но впечатление это явно ошибочно. Караново, даже засыпая, не спит. Как кошка, смежив глаза, подкарауливает мышь, так и Караново в полуоткрытые окна неусыпно следит за влюбленными парочками, пьянчугами и другими ночными пташками. Милиционеры, обычно дежурящие возле банка, в Каранове абсолютно излишни. В Каранове не может случиться ничего такого, о чем бы во всех деталях не стало уже на следующий день известно всему городу.