Голосую за любовь

Олуич Гроздана

На пляже было еще пусто, но рыбаки с удочками уже растянулись вдоль берега. Я предпочитал удить с парома, но самое удобное место заняла Баронесса, бормотала что-то своей собаке, которая до того постарела, что даже на кошек уже не реагировала. Я рассчитывал набрать червей под корнями вербы на самом берегу, откуда уже отступила вода, но их там не оказалось. В мутной заводи Тисы плавали увядшие водяные цветы. Я набрал их в целлофановый пакет, потому что на них отлично клюет рыба, даже хитрющая щука. Но в это утро с рыбой мне не везло. То ни с того ни с сего в самый ответственный момент начинала лаять собака, то я не успевал вовремя подсечь. Баронесса, сидя на корточках в нескольких метрах, наблюдала за мной, но, казалось, смотрела куда-то сквозь

меня. На ней было все то же платье, которое полвека назад, вероятно, считалось белым, и напевала она все ту же песенку о кораблике, который никогда, никогда никуда не поплыл. Всякий раз, обернувшись в ее сторону, я встречался с пристальным взглядом ее маленьких карих глаз. Это начинало меня бесить. А тут еще снова залаяла старая сеттериха, и я сказал Баронессе, что Мимика пугает рыбу.

— Рыба, а что это такое? — спросила она.

— Это такое животное, с хвостом. Живет в воде! — ответил я.

— В воде? Но это должно быть страшно. В холодной воде и без воздуха! — сочувственно закивала она головой, очевидно, озабоченная условиями жизни в воде.

— Они к этому привыкли. Им так нравится, не беспокойтесь!

Я передвинулся поближе к ней. Она вздрогнула от страха, как вздрагивает животное, когда подходят слишком близко. Я сделал вид, что всецело поглощен своими удочками, и замер. Это придало ей смелости.

— Вы думаете, они привыкли?

— Без всякого сомнения.

— А откуда вы это знаете? — прошептала она и прижала палец к губам, будто опасаясь, что нас кто-нибудь услышит. А этого «кого-нибудь» просто не существовало, ближайший рыбак сидел в нескольких метрах от парома. — Откуда вы можете об этом знать? — повторила она.

— Просто предполагаю, — сказал я.

— О! — произнесла она и несколько минут, позабыв обо мне, смотрела на реку. Выглядела она озабоченной. Таким, вероятно, было выражение ее юного, а не сморщенного, как сейчас, лица полвека назад, когда время для нее окончательно остановилось. Рыбы пробудили в ней явный интерес. Я начал хулиганить и рассказал ей о том, каким образом рыбы занимаются любовью, об их людоедских (я хотел сказать: рыбоедских) инстинктах, когда дело касается всяких там мальков, о свадебных ночах у щук. Она молчала, кивала мне и совсем позабыла о своей собаке, свернувшейся у ее ног. Тогда я спросил, был ли у ее отца пруд.

— У моего отца? — Она вздрогнула. — О, конечно. У него есть пруд. Я вам покажу. Мой отец иногда бывает слишком строг, поэтому мы войдем к нам через дом камердинера, Чапони. Вы его знаете? Его дом внизу, у кладбища. — Она поднялась, и я пошел за ней.

Теперь ты разнюхаешь все о золоте, теперь ты наконец все узнаешь! — твердил я про себя, испытывая неловкость от того, что вынужден идти рядом с ней на виду у всего Каранова.

— Вы идите! — остановился я. — Я приду позже! — Я старался говорить шепотом, как будто нас мог кто-то услышать. — Ваш отец убьет меня, если увидит нас вместе! — прибавил я и почувствовал, как это отвратительно. Ее отец уже более полувека гнил в семейном склепе. Но она со мной согласилась.

— О, да! — сказала она. — Вы придете вслед за мной. Стукните три раза в окошко. Так я и узнаю, что это вы!

Она шагала, таща свою сеттериху, или, наоборот, сеттериха тащила ее, я не мог этого точно определить. Медленно, еле перебирая ногами, она плелась в сторону города. Я понял, что до того места, которое она считает своим домом, старуха доползет только к полудню, и все-таки мне не терпелось. У нее в доме много золотой посуды. Даже ее собака, если верить ходившим по Каранову слухам, ела из золотой миски. Я почувствовал, как при мысли об этом по телу пробежал озноб.

— Не забудьте насчет пруда! — крикнул я ей вслед, а она, обернувшись, закивала головой в знак согласия. Я видел, как она шевелит губами. Опять, видимо, мурлыкала песенку о кораблике, а мой поплавок вдруг вздрогнул. Рыба, словно взбесившись, набросилась на приманку. Я сразу же выловил двух карпов и щуку, а потом швырнул

их в реку. Не мог смотреть, как они беспомощно бьются на суше, да мне и некому было их отнести. Маме отнести не мог, а Станике — не хотел. Оставалась еще Рашида, но нести туда рыбу у меня бы не хватило духу. Перед глазами все еще стоял ее отец с топором в руках. Он мог меня изрубить на куски, мог насадить на кол. Говорят, турки в старые времена поступали именно так. Стоит ли удивляться, если он это сделает со мной? Я почувствовал, как у меня холодеют руки и ноги. Не нас ли все-таки он разыскивал вчера ночью на рельсах? И какой же я идиот, что не договорился встретиться сегодня с Рашидой где-нибудь в более укромном месте! Я должен узнать, мне необходимо знать, кого он вчера разыскивал! — убеждал я себя, а где-то внутри сознавал, что это просто отговорка, чтобы увидеть Рашиду. Ведь совсем еще сопленосая шмакодявка, на кой тебе сдалась эта лягушка? — твердил я себе, но это было чистое лицемерие. Только пойду и скажу насчет Баронессы. Сбегаю на переезд и скажу только об этом. И ничего больше. Только это. И я уже бежал туда, оставив удочки на пароме. Хотя от Тисы до разъезда было километра два, мне показалось, что это совсем рядом.

— Мне некогда! — отвечал я попадавшимся навстречу знакомым.

— Ты, случайно, не на пожар? — крикнул мне Атаман и сплюнул сквозь зубы. Зубы у него были редкие, он мог сплюнуть метра на три, чему в школе почти все завидовали. — Эй! — Он схватил меня за рукав. Только тут я его заметил. — На пожар, говорю? — Он улыбнулся, и за ним улыбнулись несколько желторотых пацанов, рассевшихся по скамейкам на площади.

— Может, и на пожар! — ответил я. — Баронесса меня позвала к себе.

— Боже святый! — сложив пальцы, он так свистнул, что растревожил, поди-ка, половину Каранова, а потом добавил, что я должен помнить, кому принадлежит идея. Все, что заполучу у Баронессы, я должен разделить фифти-фифти. — Прошу прощения, на три части, и эта малявка турчанка тут тоже участвует.

Я сказал, что как раз и бегу за ней. Старушенции трудней будет меня заподозрить, если я явлюсь с девчонкой. Поэтому и бегу к Рашиде.

— Ври больше! Только поэтому? — Он улыбнулся, и было ясно, что ничему не верит. — Только поэтому? Старик, возьми зеркало и взгляни на себя: выглядишь как влюбленный индюк!

Атаман поднялся со скамейки, подошел ко мне, и его мелюзга тоже повскакала с мест, будто вот-вот начнется бокс или вообще какой-нибудь цирк. У меня чертовски чесались руки. Дать ему в морду, чтобы растянулся, как убитый! — подумал я, хотя вообще-то не люблю начинать драку, да и не до того мне было сейчас. Атаман не моргая смотрел мне в лицо. Потом улыбнулся, хлопнул меня по плечу и сказал: «Ну иди. Иди», — и под этим его «иди» скрывалось что-то очень личное, даже грустное. Вдруг, сам не знаю почему, я устыдился.

— Если уж встретились, пойдем вместе! — сказал я, и мы вдвоем отправились за Рашидой. Атаман должен был свистнуть у ее дома, а я, в случае, если на свист она не появится, — поймать одного из малышей и послать за сестрой.

План был отличный, но оказался совершенно не нужным: мы встретили Рашиду по дороге. Она шла босиком по шоссе, загорелая, с узелком в руках. Волосы ее блестели на солнце, словно золотые кувшинки, а губы были крепко стиснуты.

— Значит, он все же нас с тобой искал вчера на путях! — сказал я, и она усмехнулась.

— Дурак ты! С чего бы ему взбрело в голову тебя искать? Ты для него никто! — На икрах ног и на руках у нее виднелись синяки, но она не намерена была рассказывать, что с ней случилось. — Это наши семейные дела! — объяснила коротко. — К тебе это не относится!

Она упрямо отвергала мое сочувствие, а потом, разозлившись на меня, когда я сказал, что и ко мне, мол, это очень даже относится, что, мол, ее боль и для меня тоже боль, прикрикнула, чтоб я заткнулся: у моего отца, сказала, на ремне нет этой идиотской форменной пряжки, и я не имею понятия, что это такое, когда по-настоящему больно.