Голосую за любовь
Шрифт:
— Ты что, не написал? — Она, крутанув, схватила мою руку, как это умеют делать мальчишки. — А обещал! — Она держала меня крепко-крепко, и на глаза у нее навернулись слезы.
Я успокоил, сказав, что свое обещание выполнил, и больше ничего не добавил, рассматривая памятник какому-то священнику, лысина которого на фотографии светилась, будто полная луна. Мне было неприятно вспоминать о том письме, а не думать о нем я не мог. Атаман уже пересказывал его во всех деталях, пока Рашида вдруг не воскликнула, хлопнув в ладоши:
— Ты все именно так написал? Чудесно! — Она вдруг обняла меня, хотя был ясный день, мы стояли на кладбище, рядом на чьей-то могиле сидел Атаман и
— А вы оба чокнутые! — пробормотал он наконец, и в голосе его послышалось удивление, смешанное с каким-то смирением: он понял, что Рашида от него ускользает, и попытался сохранить достоинство. Если б я знал его получше, я бы понял, что смириться с чем-либо подобным он никогда не сможет, но я еще плохо его знал и почувствовал удовлетворение. Ясно, письмо это задело Рашиду за живое. А если оно не подействует на Меланию? Холодок пробежал у меня по спине. Что, если Мелания догадается? Рашиде все же только четырнадцать, а Мелании уже под пятьдесят. Я представил себе, как она набросится на меня, видел перед собой ее строгое серое лицо с серыми глазами и серыми же волосами.
А впрочем, эта игра становилась интересной, так как в ней начинало попахивать опасностью. Но что, если Мелания заметит? Спросит физкультурника, и все полетит к чертям собачьим? Я снова видел ее разъяренное лицо и единицы, которые она начнет сыпать направо и налево. А потом подумалось, может, она и заметит, но физкультурника спрашивать не станет. Нельзя ожидать такого поступка от пятидесятилетней женщины, которая за всю жизнь не осмелилась приблизиться ни к одному мужчине. Я припомнил ее, согнувшуюся над ретортами, потом согнувшуюся над тарелочкой с пирожным, когда, посланный отцом, я пришел к ней домой за какими-то подписями в дневниках учеников его класса. В ее лице не было ни красоты, ни уверенности в себе. Почему вообще рождаются люди с такими лицами? У учителей не должно быть таких лиц! — говорил я сам себе и вдруг весь съежился: посмотри лучше на себя, идиот! Взгляни на эту красную свеклу вместо рожи, да еще с веснушками, которых бы хватило на целый батальон! Как всегда, при этом воспоминании меня охватил стыд и ненависть к самому себе.
Рашида не отпускала моей руки, и глаза ее были мечтательные и счастливые.
— Ты, поди-ка, думал обо мне, когда это писал? — вдруг сказала она и пристально посмотрела на меня. Вероятно, я уставился на нее так, будто только что свалился с Марса или с черт знает откуда еще. Я это понял по выражению лица Атамана.
— Откуда знаешь? — Я взглянул ей прямо в глаза, а она улыбнулась и сказала, что знает и что женщины об этом всегда знают.
Женщины! Только послушай! Атаман смотрел на меня, как, должно быть, смотрел Хиллари на склоны Гималаев, когда поднялся на их вершину. Женщина никогда не бывает ребенком! — говорил его взгляд. Он молчал, потом ухмыльнулся и, поднявшись, сказал, что встретится с нами на танцах, если к тому времени, естественно, мы закончим свой собственный спектакль. Он достал билеты на троих. Все в порядке, сказал, эта музыкальная торпеда — отличная штука. А ему надо еще заскочить домой и что-нибудь заглотнуть: голоден как черт. Он махнул рукой, и Рашида улыбнулась.
На могилах было много всякой жратвы — воскресных приношений покойникам, которую могильщики и нищие еще не успели растащить. Виднелись куски торта, мясо и даже бутылка вина. Атаман с минуту поколебался, но ему явно противно было брать еду с могил. Его ждут дома, к обеду, сказал он, хотя обеденное время уже давно прошло. Мать, мол, закатит ему сцену, если он поест где-нибудь на стороне. Он еще раз махнул нам рукой и исчез. Мне оправдываться
Я взял Рашиду за руку. Невдалеке, через несколько могил от нас, расположилась какая-то парочка. Девушка была выше парня, а может, просто стояла на могильной плите и потому казалась выше. Его я толком не рассмотрел. У моих ног цвел пучок фиалок, и повсюду вокруг могил и памятников зеленела трава.
Где-то тут находился семейный склеп Баронессы. Впрочем, нечего было гадать — вон он, там, с часовней Возле него, как возле причала с прибившимися баржами и лодками, теснились еще несколько меньших часовенок. А вот и маленький Эмилиан! Он родился в 1903 и трагически погиб в 1914 году. С фотографии на нас смотрел мальчик в матросском костюмчике, со множеством шнурков и золотых пуговиц. Рядом с собой я чувствовал Рашиду и ощущал ее прерывистое дыхание.
Вечер опустился внезапно, будто занавес в театре.
Мы видели, что в Каранове зажигаются огни, а затем вдалеке за кладбищем, в цыганском квартале, грянула музыка. Цыгане как всегда радовались жизни. Может быть, у них кто-то с кем-то расходился, может, кто-то умирал или, наоборот, появился на свет — им было все равно: каждое событие они отмечали музыкой. Мы сидели на еще не остывшем надгробье, и меня охватывал страх.
Надпись на памятнике уже невозможно было прочитать, а в маленьком ящичке с землей свертывались на ночь фиалки и тянули вверх свои темные тела зеленые кипы самшита, совсем слившиеся с сумерками.
Бродяги и влюбленные слонялись среди могил, и это напоминало кадры из английских фильмов, снятых по романам Диккенса. Хорошо, что не было тумана и сумерки были темно-синими, как море в цветном кинематографе, а влюбленные разгуливали свободно, не опасаясь, что их кто-нибудь увидит, и занимались тем, чем занимаются влюбленные во всем мире.
Может быть, и мне следовало вести себя так, как они, и, может быть, Рашида даже ждала, что я положу руку ей на колено или на пояс, но мне этого делать не хотелось. Хоть в школе мы и проходили эволюцию видов, изучали марксистскую теорию о происхождении и превращении материи, хоть мне и было совершенно ясно, что те, что лежат сейчас у нас под ногами, давно превратились в перегной, все мое существо восставало против этих аксиом.
— А что, если тот, у кого мы сейчас съели всю еду, выскочит и загремит костями? Как ты думаешь, Рашида? — шепнул я и взял ее за руку, а она улыбнулась и ответила, что вообще об этом не думает.
— Ты дурак, Слободан Галац, а это все бабкины сказки. Черти уже давно не ходят по земле. — Она снова улыбнулась, а за ней улыбнулся и я. Черти! Боже святый! — По земле гуляют только черти без рогов и хвоста! — Она показала рукой на парочку влюбленных, которые за памятником какого-то торговца недвижимым имуществом без стеснения занимались любовью, каждые пять минут меняя позы. Я не мог не вспомнить Владу. Все его любовные победы имели место исключительно на кладбище, как, впрочем, и у большинства карановских кавалеров.
Кроме нищих, которых никому не пришло бы в голову расспрашивать о том, что происходит на кладбище, и любовников, сюда в эту пору никто не приходил. Однако не всем выпало счастье изучать эволюцию видов, и не все получили систематическое марксистское воспитание! На меня оно не бог весть как повлияло. Каждую минуту мне мерещился кто-нибудь из тех, кого последний раз я видел с медяками на глазах. А иногда чудились даже их голоса.
— Ты слышишь, Рашида? — сказал я. — Слышишь? Это голос учителя английского языка, который прошлым летом утопился в Тисе?