Голосую за любовь

Олуич Гроздана

— Ты же не в ту сторону! — крикнул я, танцующие с любопытством облепили ограду. — Не угоди в Тису!

Но она даже не обернулась. Я припустил за ней и наконец, едва переводя дух, схватил за плечи.

— Не дури, Рашида! Тебе не с чего ревновать! — Я гладил ее и повторял одно и то же. И под моими пальцами ее плечи перестали вздрагивать. — У тебя просто нет для этого никаких оснований. Неда — это уже старая, старая история.

— Да брось ты! Будто я не знаю, что бывают истории с продолжениями. И ты это прекрасно знаешь.

— Может, и знаю, но я знаю и то, что у тебя

нет никаких причин ревновать! — Я вдруг почувствовал стремительный рывок ее тела, и она яростно набросилась на меня, пустив в ход ногти, колени и зубы, как кошка. Я сначала растерялся и не сразу понял, что она при этом говорила; но вроде бы все сводилось к вопросу о том, кто же тогда имеет основание ревновать? Я, мол, сам назвал ее своей девушкой, предложил вместе уехать на острова Южного моря, она мне подарила Грету, отец ее сегодня из-за меня отколотил, и что же я после этого думаю: имеет она право ревновать или нет?

— Все мое должно принадлежать мне одной, запомни это, я — не коллективное хозяйство! — шептала Рашида и гладила мою покрытую мозолями руку. — Ты больше не имеешь права заглядываться на других девчонок и разговаривать с ними, и вообще не смей ничего такого. Забирай Грету, и, пока она живет у тебя, пусть это означает, что ты верен нашему уговору.

— Это не уговор, Рашида! Это приказ, а ты — настоящий турок!

— А я разве когда-нибудь говорила тебе другое? Моя бабушка, мамина мама, — стопроцентная турчанка. Мать — наполовину, ее отец был босниец из Брчко, а я турчанка всего на одну четверть, потому что мой отец — поляк, но ты меня можешь считать настоящей турчанкой: я даже взглянуть на другую девчонку тебе не дам. Если такое случится, вернешь мне Грету, и между нами будет все кончено! — шептала она. Мы стояли в тени возле дома адвоката Исайи, в соседних садах лаяли собаки, луна поднялась уже высоко в небо, и карановцы забились в свои комнаты как сардины. Мне показалось, что я слышу их дыхание из полуоткрытых окон.

Что за дуреха эта Рашида! Я крепко прижал ее к себе и все говорил что-то, а она улыбалась, пока вдруг в голову ей не взбрела шальная мысль. Шальная, как сама взбалмошная моя девчонка.

— Ты когда-нибудь сюда звонил? — спросила она и нажала электрический звонок у входной двери адвоката, и внутри дома, резонируя, как в пустой бочке, раздался невероятно долгий и громкий звонок. — Спят как сурки! — прошептала она, нажала на кнопку еще раз и сразу же потянула меня за рукав. — Бежим! Через три секунды они все вскочат! — Она втолкнула меня в соседнюю калитку, еще раз повторив, что через три секунды все выскочат на улицу.

И они действительно выскочили! У адвоката на башке был ночной колпак, и он походил на бабу, так что, спрятавшись за калиткой, я чуть не расхохотался во весь голос, а может, и расхохотался, но Рашида зажала мне рот. Теперь уж не помню точно, как было.

Адвокат и какие-то тетки минуты две бегали взад-вперед по пустой улице, а потом вошли в дом, заключив, что звонил какой-нибудь пьянчужка.

— Какая-то пьяная свинья, мой дорогой!

— Давай попробуем еще раз? — предложил я, когда все утихло, но Рашида покачала головой и сказала, что сейчас в

доме никто не спит, сидят злые как собаки, и мы не успеем убежать.

— В Каранове и без них хватает звонков! — утешила меня она, и мы начали ходить по улицам от дома к дому, дергая и нажимая звонки всех существующих моделей.

Рашида просто мастерски трезвонила в двери до тех пор, пока не просыпалось пол-улицы, а потом ловко пряталась за выступ стены или за мусорную урну.

Так мы выяснили, что сквернословить умеют даже те, которых в этом нельзя было и заподозрить. Например, господин протоиерей, доктор Йованович, старый француз, досточтимая супруга управляющего Речной общины обнаружили такое богатство выражений, что могли бы преспокойно заполнить некоторые пустоты в словаре Вука Караджича.

Мне захотелось позвонить и в дверь товарища директора, моего отчима, но я вовремя вспомнил о маме. Я представил себе, как она, перепугавшись, вскочит с постели, а потом до рассвета не сможет уснуть, размышляя о том, что же в конце концов получится из ее рыжего шалопая.

Нет, об этом не могло быть и речи! И о Станике тоже! К тому же в нашей квартире вообще не было звонка. Но зато у других они были, и мы имели возможность наблюдать реакцию самых разных людей, словно на практических занятиях по психологии. Я жалел, что у нас не было магнитофона: многие завтра не поверили бы своим ушам, прослушав все это.

Так или иначе, через каких-нибудь полчаса Караново гудело как растревоженный улей.

Люди долго обвиняли друг друга, пока Драга Припадочная не объявила, что видела покойного извозчика Джою, который, мол, звонил всю ночь, переходя от дома к дому.

Это звучало очень убедительно. Полгода назад, когда еще извозчика не обнаружили с ножом в животе, он имел обыкновение по вечерам звонить в двери тех, кто должен был ему за проезд.

Старушки крестились, а также крестились и некоторые из тех, кто официально утверждал, будто бога нет. Мы с Рашидой стояли в толпе возле дурочки Драги до тех пор, пока Рашида не заключила, что все в порядке, и при этом зевнула.

— Бери Грету и помни, что я тебе сказала. — Сунув мне черепаху в руки, она побежала. — Не провожай! Сама знаю дорогу! — хитро подмигнула и исчезла среди людей, крикнув еще, что кроме книг Грета любит морковь и салат. А что еще — не знает, сам увижу.

И я увидел.

На следующее утро на моих джинсах исчезли все особенно лоснящиеся места. Вместо них зияли дыры величиной с кулак, а желто-зеленая черепаха слонялась по комнате, втягивая и снова высовывая из-под панциря свою морщинистую шею.

— Это прогрызли мыши! — позже объяснила Рашида, но я всякий раз, когда смотрел на разноцветные заплаты, вспоминал Грету.

VII

Даже не будь этих заплат, я все равно бы не мог забыть о черепахе, так как она повсюду или почти повсюду была с нами. Рашида велела приносить ее даже на пляж.

— Грета очень любит солнце, и оно ей просто необходимо! — говорила Рашида, и из-за этого мы вынуждены были загорать всегда метрах в двухстах от других людей.