Голосую за любовь

Олуич Гроздана

Только слепой не заметил бы таких вещей, а Рашида уж никак не слепая. Нисколечко не слепая, хотя всякие там мышцы и лощеные рожи, пожалуй, не больно ее привлекают. Вот Весна, та липнет на все это, будто муха на мед. Если она не кормит или не лепит своих идиотских кроликов — можете быть уверены, что увивается возле какого-нибудь типа с двухметровыми плечищами.

Мне больше нравилось, когда она занималась кроликами.

Рашиде это показалось смешным, хотя смеяться ей не очень-то хотелось. Через четыре дня классные журналы будут запечатаны, а единица по физике так и

стояла на своем месте.

Возбужденная письмами, Мелания спрашивала не строго, но и не торопилась. Рашиду разбирал страх, что очередь до нее так и не дойдет.

— Если не успеет, берегись! Что ты ей сегодня утром послал? — допрашивала она голосом инквизитора, как, впрочем, и все эти дни. Я уже приносил ей копии писем.

— Читай!

Она вытащила письмо у меня из кармана и нахмурилась. — Как, дело еще не сдвинулось? Ты так и застрял на «Моя единственная» и «Твой М.»? — Она взглянула только на обращение и на подпись, а потом стала читать вслух.

Для меня это чтение писем вслух было сущей пыткой. Все в них казалось ужасно глупым, глупей не придумаешь, но что было делать? Я бы присудил Нобелевскую премию человеку, сумевшему написать хоть одно-единственное неглупое любовное письмо!

В моих говорилось о лунном свете, о ее очах, в которых отражался весь мир, о невозможности проявить свои чувства здесь, в Каранове, где даже каждая кошка на виду.

В основном это были письма, какие могла бы получать любая женщина в Каранове, да и в любом другом, похожем на него проклятом городке, но то, что происходило со мной, я бы и сам себе не мог объяснить. Это началось с того момента, когда я ясно представил перед собой отца Рашиды, и продолжалось вплоть до одиннадцатого письма и до того урока, на котором Мелания рассказывала нам об электромагнитах.

По сути дела, я писал не Мелании, а Рашиде, и в письмах моих оказалось столько тревоги, нежности и нетерпения, что Мелания наконец сложила оружие и, говоря об электромагнитах, вдруг покраснела, схватилась за голову, улыбнулась и вылетела до звонка из класса, потому что я, думая о Рашиде, назначил ей свидание после уроков.

На пароме мы оказались почти одновременно, и она начала спешно приводить в порядок свои мышино-серые волосы, подкрашивать бескровные губы и пудриться.

Держа на коленях Грету, Рашида спрашивала глазами, что все это должно значить. Что с Меланией? Я отвел ее в сторонку и сознался, что вызвал Меланию на свидание.

— На свидание? Да ты рехнулся! О чем же ты можешь говорить с такой, как Мелания? — Рашида смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и поглаживала Грету по панцирю, а потом заявила, что я не от мира сего. Да вроде бы и Мелания тоже! — О чем ей разговаривать с таким, как ты!

— Не знаю. Она ведь думает, что это он ей пишет.

— Кто — он?

— Ты же знаешь, кто! Ты знаешь, от кого мы ей пишем все эти письма…

— Ну и что теперь? Что ты теперь собираешься делать? Я еще не исправила единицу, а если сейчас все раскроется, мне ее уже не исправить — переэкзаменовка на осень обеспечена.

— А

почему раскроется? Она подумает, что его что-то задержало! — сказал я, только чтобы утешить Рашиду. Допустить, что Мелания придет к такой мысли, было так же невероятно, как представить превращение в ангела моего отца.

И тем не менее она, видимо, заключила именно так и сама в это поверила. Я видел, как после обеда она наблюдает из окна за Маркотой, который на баскетбольной площадке давал наставления игрокам перед предстоящим матчем между 3 «А» и 3 «Б».

Ее лицо светилось, словно подсолнечник на рассвете, и, так же как подсолнечник, поворачивалось за Маркотой, как за солнцем.

Заметив ее в окне, он улыбнулся и махнул рукой. Это было обычным приветствием коллеги, но она вспыхнула, и на лице ее отразились и гордость, и смущение, и нежность. Сейчас это было лицо любящей женщины, и оно казалось красивым, несмотря на серый цвет ее кожи, волос и глаз. Мне кажется, в это мгновение у меня защемило сердце.

— Если бы ты только ее видела, Рашида! Если б ты только видела ее лицо, когда он улыбнулся!

— А мне и смотреть незачем: такое лицо бывает у каждой женщины, когда ей улыбнется самый-самый дорогой для нее человек.

— Но он же не настоящий, Рашида. Он — это я. И все это связано со мной. Разве ты не понимаешь?

— Ну при чем тут ты? Она любит его.

— Ты глупая, Рашида. Она же его не знает. Для нее он — это я, точнее, то, что я пишу. — Мне одновременно было страшновато и лестно от действия, произведенного моими сочинениями. И я впервые в какой-то степени почувствовал ответственность писателя за то, что он написал.

Но быть писателем мне уже расхотелось. Я выхватил из рук Рашиды рукопись своего романа и бросил ее в Тису. Некоторое время листки плыли по воде, а потом начали тонуть.

Так нашли свой конец и футболист, и музыкантша, не желавшая умирать, и эта парочка с их «ах»- и «ох»-любовью, и многие другие, которые никак не втискивались в придуманный мною сюжет «Изувеченных птиц», а если и втискивались, то попадали куда-то совсем не туда.

— Им надо дать другие жизни, Рашида! — Я привлек ее к себе. — Им не нравятся те, которые я им дал! — шептал я, указывая на страницы романа, медленно тонувшие в воде, как тонут, покачиваясь на волнах, водяные цветы.

Казалось, что все они, чьи голоса я слышал по вечерам в своей каморке, отказываются умирать.

Меня охватило чувство, какое бывает только на похоронах, но в то же время возникла радостная уверенность: я оживлю их! Как-нибудь поздно ночью, когда я засижусь за своим столом и у моих ног будет царапаться Грета, снизу — доноситься храп, а со стены — улыбаться вечно живая Мэрилин Монро, все мои герои воскреснут на бумаге, повинуясь нашему общему с ними желанию.

Единственный бог в этом безбожном мире — писатель. И я почувствовал себя богом. Не скажу, чтобы ощутить такое было особенно приятно, но это вызывало уверенность в собственном превосходстве. Я улыбнулся, и Рашида посмотрела на меня с удивлением.