Голосую за любовь
Шрифт:
— Разве ты не можешь попросить у него прощения? — спрашивала она, объясняя, что все будет, как было раньше, а я знал, что раньше было довольно паршиво! — Разве ты не можешь вести себя, как другие люди? — говорила она, держа меня за локоть, в то время как ее коллеги из банка спешили в «Найлон-кафе» сжевать наспех бутерброд и бросали на нас любопытные взгляды. Я не мог и не хотел быть, как все другие, как эти муравьи, проживающие свою жизнь в погоне за деньгами, бутербродами или сверкающими кузовами автомобилей.
— Не знаю, мама. Не спрашивай меня, я не знаю, кем бы хотел стать и каким бы хотел быть. Может, я и правда чокнутый, а может, просто трус.
Сейчас
— Не думаю, Атаман, что у Мелании есть деньги. — Я приподнялся. — Мой отец тоже учитель, как и она, и я знаю, что после десятого у учителя нет ни гроша в кармане.
— Опять вывертываешься. Напиши ей и попроси три тысячи. Пусть положит их за почтовый ящик — тогда и увидим! — Глаза Атамана снова стали красные, как у лисы, а Грета продолжала беспокойно скрести коготками паром. Рашида наблюдала за нами со стороны.
— Думаю, что не увидим! — закричал я. — Знаю только, что больше трех писем вы из меня не вытянете, идиоты! — Я сбросил сандалии и прыгнул в Тису, а они смотрели мне вслед, как, наверно, смотрят на пришельца с Марса. — Только три! — Я поднял над головой три пальца и улыбнулся.
VIII
И все-таки я не сдержал своего обещания. Оказалось достаточно двух писем, а может, даже одного, потому что уже на следующий день Рашида ответила и получила тройку. Удивительно, но ни она, ни я не испытали при этом никакой радости или хотя бы облегчения. «Подумаешь, дела!» — сказала Рашида, но то же самое мог сказать и я, и Атаман, да и просто любой из нас. Я думаю, что это был момент, в который все решилось, хотя, может быть, я и ошибаюсь.
Наш план отправиться в путешествие приближался к своему осуществлению, но в то же время детали его не прояснялись. Существовало столько мест, которые следовало бы посмотреть, — сознание этого и радовало и пугало: жизнь вдруг показалась ужасно короткой. Я шагал, ощущая, как потрескивают у меня суставы, а под гладкой кожей на икрах ног напрягаются мускулы, словно я разминаюсь перед марафоном. Если получше вдуматься, я действительно начинал некий марафон. Но тогда я об этом не думал.
— Я приготовила все, что нам надо! — сказала Рашида во время переменки и улыбнулась. Атаман, прислонившись к абрикосовому деревцу, курил какую-то вонючую дрянь, а мальчишки из младших классов бегали по площадке, тренируясь к предстоящим соревнованиям.
Воздух был просто напоен ликованием из-за конца учебного года, но я этого не ощущал. От рук пахло мелом и мокрой губкой, потому что десять минут назад я решал на доске какую-то идиотскую задачу с тангенсами и котангенсами и опять схватил единицу. Затаив дыхание, я следил, как Хаджи-Николов записывает ее в дневник. «Ах ты скотина! Проклятая грязная скотина!» — шептал я про себя. Я ненавидел его и его белые сильные руки с ухоженными ногтями. Всегда чисто выбритый, он ходил по городу с вечно сияющим, словно освещенным рефлектором, лицом, и девушки оглядывались ему вслед. Куры!
— Я сожалею, Галац, я весьма сожалею. Надеюсь, ты еще успеешь исправить отметку! — Хаджи-Николов смотрел на меня так, как смотрят на амебу, вошь или что-нибудь в этом роде. До конца года оставался всего один урок математики, и он это прекрасно знал. «Надушенное дерьмо! Проклятое
— Какого черта ты молчишь? — Рашида потянула меня за локоть и наклонилась к самому лицу. — Ты что, не слышал? Я все приготовила!
— Слышал. Ну и что?
— А он и правда чокнутый! — Атаман сплюнул в сторону, но сигарету все же удержал в углу губ.
Несколько пацанов пробежали мимо нас, и топот ног во дворе стал утихать. Тут раздался звонок. Он звенел два раза подолгу и один раз совсем коротко, как сигнал и призыв к чему-то. К чему?
Атаман почесал спину о ствол дерева и еще раз назвал меня чокнутым. Всю жизнь, мол, толковал о путешествиях, а когда подошло время, придуриваюсь и изображаю из себя китайского мандарина. — Так ты едешь или не едешь? — Атаман повернулся ко мне, и глаза его засветились, как неоновые светильники.
— Конечно, еду! — сказал я и хотел прибавить, что не намерен ехать с ним, но для этого уже не было времени. Учителя с журналами под мышкой расходились по классам. Они выглядели усталыми, на лицах застыло равнодушное, отсутствующее выражение, какое бывает у всех учителей в конце учебного года… — Потом поговорим! — Я махнул Атаману рукой и успел проскочить в класс за секунду до учителя.
Хоть убей, не помню, какой это был урок. Знаю только, что я все время глазел на площадь. Должно быть, уже наступил полдень, потому что на дверях магазинов начали опускать железные ставни и служащие Городской управы потоком хлынули в «Найлон». На скамейках вокруг фонтана не было ни души. Стояла такая собачья жара, что даже мухам было лень летать. Драга Припадочная дремала на паперти собора. Лука Пономарь пробовал растолкать ее метлой, но она даже не пошевелилась. Лежала, прикрыв голову собственной юбкой.
Мне припомнился рассказ Атамана, как однажды он и еще восемь парней изнасиловали ее один за другим, и я почувствовал какой-то спазм в желудке. У нее были синие ноги со множеством набухших вен и выражение лица, какое бывает у людей, живущих одновременно и в этом, и в некоем лучшем мире. Всегда, когда я видел ее, передо мной вопреки моему желанию возникал Атаман и эти восемь парней с расстегнутыми штанами. И сейчас мне тоже не хотелось об этом думать!
Здоровенный пошляк фармацевт запирал аптеку. Полчаса спустя он, нажравшись, в чистой рубашке, вернется обратно, и тогда к нему начнут дефилировать женщины, в том числе и совсем еще девочки, потому что, хотя ему уже перевалило за пятьдесят, комплексы его не мучают. Я думал: что происходит с мужчинами в этом возрасте? Моего отца, аптекаря, всех семерых карановских адвокатов, доктора Йовановича и целое стадо брюхатых пятидесятилетних жеребцов почти каждый вечер можно было встретить на кладбище, в рощице Халас-Чарды за известным занятием в обществе молодых женщин и девушек, которым часто едва исполнилось семнадцать лет. И я спрашивал себя: неужели и я, женившись на Рашиде, через каких-нибудь тридцать поганых лет пойду по их стопам? Но и этот, как и множество других терзавших меня вопросов, остался без ответа.