Голосую за любовь

Олуич Гроздана

Я стоял, прислонившись к стене, и курил отцовские сигареты, которые, по правде говоря, были отвратными и чертовски воняли, но лучших достать было негде.

— Думаю, ты все же врешь, — сказал Саша Альбрехт. — Все говорят, что ты эту малышку трахнул! — Взгляд его стал каким-то напряженным и грязным. Я старался не смотреть ни на него, ни на стену перед собой.

— Представь себе, я все же лучше знаю, что я делал, а что нет, — ответил я, на что Саша сплюнул и заявил, что не с чего мне выпендриваться. Конечно, он мог так сказать, потому что сам был первым учеником в нашем классе и пятерки липли к нему, как репейник. Девчонки, почти все без исключения, списывали у него домашние задания и конспекты, преподаватели вечно ставили его в пример, а он только скромно опускал

глаза. Потом провожал девочек до дома и был любимчиком всех мамочек. Я думаю, вы сами прекрасно знаете этот тип парней, незачем вам его описывать! Да я и не буду! Наши кретины говорили, будто он еще невинный как овечка, и, наверно, это правда, хотя, если ты кое-что уже попробовал, это абсолютно ничего не значит.

— Послушай, уступи мне эту девчонку! — Он поднял голову, но не смотрел мне в глаза. — Дам тебе два диска Пэта Буна «Колумбия»!

Я не мог назвать его психом! Его отец был главным врачом больницы, где умер тот мой дядька, брат матери, и Саша должен был это знать, то есть, хочу сказать, насчет психов. И где психу место — тоже знал. Если кто-нибудь вообще может знать, где кому место. Я только сказал ему, что Рашиду я люблю, но он этого вообще не в состоянии понять. В нашей школе не принято говорить о любви. Сказать, что ты кого-нибудь любишь, — значит обеспечить себе в глазах ребят абсолютный минус.

Если кто-нибудь при мне заговаривал о Рашиде, мне, согласно нашим правилам, следовало бы молчать и самодовольно улыбаться. Но я не хотел так поступать. Пусть меня считают идиотом и психом, подумаешь, дела. Я не хотел, чтобы о Рашиде подумали плохо, хотя, в конце-то концов, это и не имеет значения!

Рашида наискосок пересекала Тису, и над водой виднелись только золотые пряди ее волос. Над пляжем нависла толстая пелена зноя. Раскаленный и сверкающий на солнце песок казался совсем не таким, как всегда. Стройные, длинноногие девушки в своих мини-костюмах выглядели очень привлекательно. Роза Пачвара была в соломенной шляпе, скрывавшей все лицо. Я не смотрел на нее, хотя она у меня была первой девчонкой, как теперь Саша Альбрехт думал о Рашиде. Эта девица с сильными ногами и упругой грудью научила меня кое-каким вещицам два года назад, когда наши семейства вместе проводили каникулы. «Да ты еще ничего не умеешь!» — говорила она и тыкала моими руками в известные места. Красный и раскаленный как печь, я отвечал, что она ошибается. Она не ошибалась, хотя спустя полчаса я уже не краснел, потому что то, чему она меня учила, у Галацев было в крови, и в этом отношении Станика совершенно права.

Через две недели я позабыл Розу, но не забыл то, чему она меня научила. Потом были другие девчонки, так что мне незачем было выдумывать истории, которые многие наши парни выдумывали во время перемен, раскуривая сигареты в уборной.

— Вот такие дела, Грета! — Я перевернул черепаху на спину, и она заболтала лапками. Затем втянула их под панцирь и сделала вид, будто уснула. Это был ее обычный трюк. Стоило ее перевернуть на живот, она или панически ковыляла в какое-нибудь укромное место, или снова вся съеживалась под панцирем. Панцирь? Господи боже! Разве не похож на нее мой отец, у которого защитным панцирем служит его крик? Его вечное: «Почему я всегда что-то должен? Все я один?» Панцирем для моей матери служило ее молчание. Панцирем Влады была его наглость и полное безразличие к доброй половине того, что происходит на этом свете. А в чем же заключалась моя самозащита, мой панцирь?

Я смотрел на Грету, и вдруг мне пришло в голову, что подавляющее большинство людей живет под панцирем. У каждого он свой, но все равно это панцирь — тяжелый или легкий, пестрый или не очень. Панцирь.

Теперь я знал, как начну роман. Первая сцена произойдет на Лепешке, возле фонтана — взбалмошного и капризного, как наш городской транспорт. Всюду на скамьях будет нежиться на солнце огромное множество черепах. Маленькие черепашки, тоже с панцирями на горбах, будут жаться к большим. Черепахи-пенсионеры собьются в кучу в сторонке, пересказывая друг другу городские новости. Потом начнется наводнение, черепахами овладеет паника, некоторые из них погибнут,

но большинство останется в живых. По сути дела, черепахи — это такие существа, которых почти невозможно уничтожить.

Я попытался представить себе всех знакомых мне людей без их панциря, но мне это уже не удалось. Как и черепахи, люди без панциря были обречены на гибель.

— Знаешь, Рашида, я сделал открытие! — Я поплыл на середину реки, но течение сносило меня влево — Я открыл, что пол-Каранова живет под панцирем, как черепахи.

— Подумаешь, открыл Америку! Дурак ты!

Рашида набрала в легкие воздуху и нырнула. Я насчитал до двадцати, но она не появлялась. Она ныряла так, будто специально тренировалась для подводной охоты или готовилась к какому-нибудь чемпионату ныряльщиков. Тут я соперничать с ней не мог. Через шесть-семь секунд я уже задыхался и вылетал из воды, как пробка из пивной бутылки. И тем не менее подводный мир казался мне изумительным: сквозь слой коричневато-зеленой воды пробивались лучи солнца, мелькали рыбки или намокшие листья, а тишина была густой и прямо-таки осязаемой. Я чувствовал, как расслабляются все мышцы тела. Такие мгновения полного покоя можно было ощутить лишь в воде. Лежа на спине, я смотрел на желтый диск солнца, вертящего вокруг себя небо, и на берега, поросшие ивняком. Река не выпускала меня из своих объятий, словно пышная, теплая женщина в минуты любви.

Рашида нырнула метра на два, и вдруг я почувствовал, что она ухватилась за мою пятку.

— Я — акула, спасайся! — крикнула она, вынырнув на поверхность, и начала кусаться.

— Ты — чудо, Рашида!

Я припустил к берегу, но она перегнала меня.

— Сдавайся, или я сделаю из тебя салат! — прикрикнула она строго.

— Гвардия умирает, но не сдается! — ответил я.

Это была фраза из учебника по истории, кажется, так однажды сказал Наполеон. Я с удовольствием запоминал все, связанное с великим авантюристом, сумевшим покорить пол-Европы и потом вознести себя почти в святые. Может, эти слова ему и не принадлежали, но, по-моему, полностью соответствовали его духу.

— Гвардия сдалась! — Рашида вскочила мне на спину и погрузила в воду, а потом, как захлебнувшегося щенка, вытащила вверх. — Ну что ты таращишься, будто лягушка! — Она гримасничала, изображая мои вытаращенные от страха глаза. Потом мы долго дурили и, набрав в рот воды, выпускали ее вверх как фонтаны. В Тисе вода теплая и грязная, но водяные фонтаны зажигали разноцветную радугу. Рашида пыталась проплыть под этой радугой.

— А ну, попробуй и ты! Успеешь проплыть исполнятся все наши мечты! — убеждала она меня. — Захотим — и все Караново будет наше!

— Этого уж мне захочется в последнюю очередь! — улыбнулся я. Практически было невозможно проскочить под радугой, которую сам устроил, потому что, падая, вода мгновенно гасила ее.

Во всех мышцах я чувствовал приятную усталость. Меня переполняла нежность. Чистая кожа выглядела матовой, как драгоценный шелк. Не верилось, что со временем она станет такой же морщинистой и шершавой, как на шее у Греты! От жалости к самому себе у меня спазмом свело все внутренности.

Мимо нас проплывали берега, усеянные загорающими горожанами, а вода и воздух гудели от множества голосов и детского визга. Ниже по реке солдаты купали коней. Мокрые, сверкающие на солнце, с мощными крупами, те напоминали ковбойских коней из фильмов о Диком Западе, а может быть, были даже красивей.

— Как думаешь, Рашида, какой бы я был, если бы родился конем? — Я приблизился к ней, и теперь мы медленно плыли рядом, лениво взмахивая руками. Кожа на ее лице напоминала нежную шкурку первых персиков, а глаза на загоревшем лице казались еще светлее. Ресницы, брови и волосы были почти белыми, как на негативе. — Как думаешь, Рашида?

— Никак. Ты и так мой конь! Мой глупый, дорогой конь! — Она протянула руку и положила ее мне на затылок.

Я думал, что она снова захочет меня толкнуть в воду, но она только погладила, и было просто смешно и чудесно, как она это сделала. Вы понимаете, о чем я говорю. Так приласкать умела только мама. Но ласка Рашиды меня безумно взволновала, и я чуть не потерял сознание.