Голосую за любовь
Шрифт:
Берега по-прежнему плыли мимо, но нам теперь было не до них. Я касался губами ее шеи, щек, всего-всего. В этих поцелуях было больше света, солнца и воды, чем чего-либо иного. Я уверен, что запомню их на всю жизнь! Я не забуду их, даже лежа на два метра под землей, рассеянный в прах и пепел или превратившийся в перегной. Я не забуду ее губ, полузакрытых глаз и запаха прогретой солнцем кожи.
— Поплыли к берегу, Рашида! — предложил я, но она только покачала головой. Под водой я ощущал прикосновение ее ног и маленького твердого персика у меня на плече. — Мне что-то холодно, Рашида! — говорил я, не глядя
— Я не хочу того, чего ты хочешь, — твердо сказала она и снова принялась нырять. В те секунды, когда она выплывала на поверхность, чтобы набрать воздуха, я, как и тогда на переезде, пытался ей объяснить, что она не знает, чего я хочу, но Рашиду нельзя было заставить что-нибудь сделать против воли.
Я уже был синий как слива, когда мы наконец коснулись ступнями твердой земли, где-то километрах в двух от Каранова.
На этой песчаной косе, кроме нас, не было ни души, а песок жег, словно только что вынутый из печи хлеб. Мы легли на спину и смотрели в небо. Оно было прозрачно и лишь в самой вышине пестрело легкими облачками, похожими на водную рябь, какая бывает на утренней заре. Белесая, едва различимая, из-за горизонта выползла луна. У меня было странное ощущение отрешенности от всего мира, и возникла мысль, что где-то далеко, бог весть где, кто-то так же одинок, как я.
Рашида лежала, закрыв глаза, но вы бы ошиблись, подумав, что она спит: она была насторожена, как кошка перед мышиной норкой. Я понял это, как только коснулся ее ноги.
— Не дури! — Она вскочила, будто ошпаренная. — Еще раз тронешь — набью тебе полный рот песка! — Рашида стояла надо мной, красная от возбуждения. Последний идиот понял бы, что она ощущает именно то, в чем только что уличала меня!
— Разденься хоть догола, я даже не взгляну! Кошка! Бешеная, психованная кошка! — Я перевернулся на живот и стал рассматривать песок, будто искал дукаты царя Радована. Рашида все еще стояла надо мной. Я чувствовал это по ее горячему дыханию и по тому, как она дрыгала коленями, будто жеребец перед началом скачек.
— Правда не взглянешь? — сказала, растягивая слова, и тут же умолкла, словно у нее перехватило дыхание. Возле нас не было ничего, кроме песка и воды, да еще невдалеке, сунув под крыло голову, дремала цапля.
— Не взгляну! — Я пожал плечами. — Хотя и в этих бикини ты почти голая.
— А если их сниму — буду уже не почти, а совсем! — прошептала она и засмеялась. — Бьюсь об заклад, что тогда все же взглянешь!
Я услышал, как она расстегивает пуговицы на бедре. Потом что-то упало на песок. Бикини упали возле моего локтя, и я понимал, что мне достаточно повернуть голову всего на несколько сантиметров.
Рашида стояла неподвижно. Должно быть, кожа под бикини была совсем белая. А может быть, солнце пробивалось и через полотно? Если капельку пошевелиться, можно это увидеть! Одну капельку! На каких-нибудь идиотских пять сантиметров!
— Считаю до десяти! — взволнованным голосом произнесла Рашида. — Ручаюсь, что дольше не выдержишь!
— Ты уже билась об заклад. Выдержу!
Я зарылся головой в песок, но глаза прямо-таки лезли из орбит. Солнце горячей кувалдой ударяло меня по затылку, а воздух раздирал грудь, резко, больно. Он был теплый, пропитанный влажным запахом песка, ветел
— Вот и не выдержал! — победоносно воскликнула она и заплясала бешеный твист. — Знала, что не выдержишь!
Она разбрасывала вокруг себя песок и кричала, произнося по слогам каждое слово. Я все еще лежал, уткнувшись лицом в песок, и глаза резало, будто я долго смотрел на солнце.
— Я не обернулся, Рашида! Тебе это показалось! — сказал я. В рот набился песок. — Тебе только так показалось! — повторил еще раз, чувствуя, как сразу напряглись все мои мышцы. Она смеялась.
— Обернулся, знаю! — твердила сквозь смех. — Нечего зарывать голову! — добавила еще, но я по-прежнему не шевелился.
Голая, гибкая и глянцевая, словно веточка ивы, Рашида совсем не походила на то, что мы представляем себе, воображая обнаженную женщину. Она была тоненькая, без разных там рембрандтовских округлостей, но очень красивая и свободная, как свободна и красива рыба в море или птица в небе. У меня все тело ныло от этой ее красоты, а вокруг золотился теплый день раннего лета.
— Ну, вставай! — потянула она меня. — Пойдем купаться голышом!
Но я отрицательно замотал головой, потому что просто не мог себя представить без плавок.
— Я тощий и некрасивый, Рашида! — сказал я, а она ответила, что это неважно, в воде ничего не видно, и, вообще-то, Грета тоже некрасивая.
Потеряв всякий стыд, она, голая, на кончиках пальцев медленно входила в воду. Я теперь думаю, что она сама понимала, что красива, и ей нечего было стесняться. И она не стыдилась, могу вас уверить! Она несла всю себя, раскрытую, словно знамя, а у меня недоставало смелости даже пошевелиться.
— Эй, Слободан! — крикнула она. — Ты, может, ждешь, что я пошлю тебе солнце на тарелочке?
Я ждал.
IX
А на пароме Мелания тоже ждала, но нечто иное. В светлом платье и большой соломенной шляпе, она стояла, опершись о перила парома, и смотрела, как Грета безуспешно пытается залезть в щель рубки.
— Боже мой, Рашида, что она здесь делает? Как ты думаешь, что она здесь делает?
Я, не сводя глаз, издали глядел на паром и сам себе не верил, хотя не разумом, а каким-то внутренним чутьем, какими-то особыми нервными клетками, всей своей кожей ощущал, уже точно предчувствовал то, что должно было произойти. Так, наверно, животные предчувствуют приближение урагана.
На одной стороне парома сидела на корточках Баронесса, на другой, явно ожидая чего-то, стояла Мелания, а на берегу, на некотором расстоянии от них, расфуфыренные, словно для вечеринки, с цветами в руках сидели Мита Попара и Атаман. Все это выглядело очень странно, ибо, невзирая на письма, у Миты так и осталась единица по физике.
Господи боже, я дурак, я самый отъявленный дурак на свете! — сверкнуло у меня в голове, когда я вспомнил угрозу Атамана после моего отказа выманить у Мелании деньги. Я понял, что сейчас он ей все выложит, выложит начистоту и ибо мне, и о письмах, и о Маркоте, о всем этом идиотизме, господи боже!