Голосую за любовь
Шрифт:
Это на него подействовало.
— Значит, господину нечего больше мне сказать, ладно!
Он ослабил пальцы, сжимавшие мою руку, и так, молча, мы дошли до дома. Пока мы не захлопнули за собой дверь, соседи пожирали нас глазами, а тогда отец сказал, что я могу начинать.
— Что начинать?
— Как у вас все началось — у этой старой Мелании и у тебя, идиот! — сказал он, усаживаясь на стул, а Станика, будто архангел Михаил, стояла позади него. Весна, вероятно, возилась где-то со своими кроликами. За каждой стеной мне мерещились огромные уши наших соседей и даже слышалось их сдерживаемое дыхание. —
— А остального нет! — сказал я. — Я не встречался с Меланией, хоть для тебя это, может быть, было бы и лестно. Я только писал ей письма от имени Маркоты.
— Он тебя об этом сам попросил?
— Он об этом не имел никакого понятия.
— Не мели чепуху! Как будто мы не знаем, что он за святой! — встряла Станика, и допрос продолжался, хоть и без особого результата. Просто ихние желудки не в состоянии были это переварить.
— Во-первых, ты — не Маркота и ты не мог писать как Маркота. Во-вторых, если ты писал, тогда это подлог. А за подлог следует наказание, это — в-третьих!
Так впервые речь зашла о наказании. Потом в течение вечера я слышал об этом несколько раз, но не придал особого значения.
Нам, Грета, сейчас важно одно — выспаться. Проспим до воскресенья, а потом свистнем, как свистел индеец Сиюкс, у домика на переезде, выбежит Рашида, и мы отправимся в Белград, затем к морю и еще дальше! Я уже видел, как мы с Рашидой и Гретой пересаживаемся с поезда на поезд, из машины в машину, с одного корабля на другой, а перед нами проплывают залитые солнцем равнины, горы, бьют гейзеры, плещутся и дружески нас встречают соленые моря. Нам принадлежат все четыре шальные стороны света, все ветры, воды, леса и горы. Грета! Давай, Грета, спать! Я поднялся в свою каморку на чердаке и, как был в одежде, бросился на кровать. Грета спокойно лежала рядом, смотрела на меня своими светлыми глазенками и словно понимала то, что я говорю. Те двое внизу все еще обсуждали мои письма. Я слышал, как смеется Станика, затем ей что-то объяснял отец, и они уже смеялись вместе.
Я вроде бы заснул, но это был, вероятно, не настоящий сон, потому что какой-то частицей сознания я все время сочинял начало нового романа. Я видел огромных черепах, разгуливающих парочками по площади, слышал, как они пискляво и бессмысленно хихикают, видел, как своими проклятыми панцирями уже покрывают весь мир.
Потом заявилась Весна и сказала, что на моем месте она бы сегодня не смогла уснуть. Вообще-то на моем месте другие бы обязательно занимались чем-то совсем другим. Я ей ответил, что сам не знаю, чем бы я мог заняться, когда Рашида там, в сторожке на переезде, а все Караново обсуждает наши идиотские письма.
— Да, это точно! — сказала Весна и, присев на кровать, взяла на колени Грету. — Эти письма — самая большая глупость, которую только ты мог придумать. Согласен?
Она замолчала и некоторое время смотрела на меня. А потом я заметил, что замолкли и те двое, внизу. И сказал ей об этом. Она ответила, что они не замолчали, а просто куда-то ушли.
Бессмысленно было спрашивать, куда и зачем. Тем более Весну. Такие вещи ее вообще не интересовали. Съежившись, она сидела в полутьме, и глаза у нее были добрыми и красивыми, как у белочки, косули или у собаки, которая вас любит.
Потом мы с ней просто болтали; немного о кроликах, немного о
— Притормози, Весна! — сказал я. — Там говорят об отметках. У тебя табель в порядке?
— У меня? — она приподнялась и вся превратилась в слух. — У меня вроде бы да: несколько четверок, две тройки, правда, может оказаться двойка по математике — этого ведь никогда не угадаешь.
— А единица?
— Зачем же мне единица, Слободан? Я не идиотка, чтобы испортить себе все лето. А чего это ты на меня уставился? — Она пододвинулась и схватила меня за руку. Лицо ее стало взволнованным, и руку она сжимала так сильно, словно тонула.
— Затем, что я как раз и есть идиот, Весна, и что они там внизу об этом говорят. Факт! — сказал я, и она быстро вскочила. Нет, не может быть, они говорят не об этом, думала она. В школе и у отца был кол по математике, а в таком случае почему бы и Слободану его не схватить, если уж он такой осел, что не может вытянуть на какую-нибудь паршивую тройку, и т. д. и т. п.
— У отца ведь тоже был кол, ты же знаешь? — сказала она вслух.
— Знаю, но это не имеет значения. Вот увидишь, Весна! — сказал я, и мне не понадобилось это повторять. Громко и строго отец приказал нам спуститься вниз. Может быть, правда, мы соизволим спуститься только в том случае, если здесь будет ожидать нас жареный цыпленок, прибавил он ехидно, и в голосе его чувствовалось раздражение.
Жареного цыпленка нам, конечно, не требовалось. В известных ситуациях людям что-либо подобное вообще не требуется. Эти две дамочки оказались учительницами из той школы, где преподавал Старик. Если вы представляете, что значит выражение «рахитичные создания», тогда легко можете вообразить себе их внешность.
Они сидели, сложив руки на коленях, и на них были платья, какие носили миллион идиотских лет назад. Старик на тахте чистил ногти. Он занимался этим всегда, когда был возбужден. Сейчас он был чертовски взволнован.
— А ну, Бода, рассказывай все о письмах! — Он посмотрел на меня, подавая мне глазами какой-то знак, но я его не понял, ибо, естественно, человек не может понять того, чего не хочет. Я не хотел и ответил, что уже сказал все, что можно было сказать. Он, мой дорогой папочка, все уже выслушал!
— Эти письма заставил тебя писать Маркота? — спросила одна из училок, та, у которой крашеные волосы уже порядком поотросли и поэтому голова была рябая, как болотная птица, название которой я забыл. Я ответил, что он не заставлял. Да это же и дураку ясно. Она сказала, что во всей этой истории что-то не ясно. Мелания — старуха! А Маркота? Как ему не стыдно волочиться за женщиной, которая годится ему в матери? Я сказал, что он и не волочился.