Голосую за любовь
Шрифт:
Я почувствовал, что пальцы ее разжимаются, и она прошептала:
— Ни одного, боже мой, совсем ни одного!
Мир без кроликов и зайцев был для нее пустым. Для меня он был пустым без Рашиды. Когда все улягутся, я пойду к переезду и обязательно ее увижу, даже если для этого мне бы пришлось встретиться не с ее отцом, а с самим чертом… Я взял из коробки какого-то жучка и размял его в пальцах. Коллекции насекомых, картинки на стенах, географические карты с подчеркнутыми названиями городов, которые мы когда-нибудь посетим, — какое это имеет значение без Рашиды!
— Мне надо идти, Весна! — шепнул я, хотя вообще не было никакой
— Как-нибудь выкручусь!
Она отняла свои руки, и я высунулся в окошко. Было, вероятно, около восьми, так как на католической и православной церквах зазвонили одновременно, а их перезвон совпадает только раз в сутки — именно в восемь часов. Если, конечно, это имеет какое-то значение! Для меня это было абсолютно неважно, потому что я думал лишь, как бы вылезть из окошка. Окошечко было узкое и совсем не рассчитанное на то, чтобы через него пролезали, а вечер такой светлый, что легко было отличить старую черепицу от новой, которую в прошлом году положили в тех местах, где крыша протекала.
Я подумал, что на улице сейчас полно гуляющих, а во дворе, под единственной паршивой грушей, соседи наверняка режутся в карты. Подумал и о целом миллионе других вещей. Теперь я понимаю, что все эти мысли во мне родились от страха, потому что я совсем не гожусь в Тарзаны: ноги у меня все время почему-то расползались и скользили. Затаив дыхание, я медленно, миллиметр за миллиметром, продвигался вниз. Мне показалось, что я никогда не коснусь подошвами земли, но я ее коснулся, и значительно раньше, чем ожидал. Весна говорит, что она не успела сосчитать до трех, как я съехал вниз и плюхнулся.
— Смотрите-ка, да это младший Галац! — воскликнул один из картежников, и сразу же сбежался весь двор, словно объявили о приезде бродячего цирка или еще чего-нибудь в этом роде.
— Не убился? — услышал я чей-то голос. — Он убился?
— Да нет, Сима! Не волнуйся, Сима. Ты же знаешь свое сердце — тебе нельзя волноваться! Мальчишка хотел покончить с собой, но остался жив. Разве не знаешь, эти Галацы живучи как кошки, — кричала своему мужу женщина в красной кофте, имя которой я вечно забывал, а в это время каждый из собравшихся галдел что-то свое.
Так я узнал, что для всех просто удивительно, как я раньше не бросился с крыши; что они, мол, давно полагали, что такой отец и мачеха вынудят меня на нечто подобное; что, впрочем, и сам я чудовище, которому ничего иного и не оставалось после истории с той несчастной учительницей. Кто-то заявил, что Меланию я изнасиловал или вроде бы убил. Если б я был в состоянии размышлять, я бы понял, что все это не так далеко от истины, но я не мог ни думать, ни говорить. У меня было ощущение, что мой желудок застрял в гортани, и люди, хоть раз в жизни такое испытавшие, поймут, что я хочу сказать.
Я, похоже, лежал на траве, и кто-то мне подсунул под голову нечто вроде подушки. Потом, правда, выяснилось, что это был мешочек с отрубями, хотя, впрочем, и это не имеет значения. Разве что-либо вообще имеет значение? Я думаю — не имеет. Но женщины вокруг возбужденно копошились и звали моего отца.
— Что там за крик,
— Сын ваш разбился, господин учитель! — взвизгнула одна из женщин, а Старик ответил, что я, мол, только и делаю, что разбиваюсь. Эка важность! Затем открылась наша дверь, и из нее высунулись те две курицы. Выражение их лиц было как у совы, когда ее внезапно осветит прожектор. Потом они втянули свои головы обратно в дверь, и я расслышал, что во дворе, мол, действительно кто-то лежит на грядке с огурцами.
— Ну и пускай лежит! — в голосе Старика было полнейшее безразличие. — Почему это должен быть именно мой сын?
— Потому что это и есть ваш сын! — ухватив за руки и за ноги, хозяйка и Сима Буфетчик втащили меня в дом. Отец все еще ничему не верил, но затем выражение изумления на его лице сменилось выражением ярости. Задыхаясь, будто после пробежки, он спросил меня, так ли это?
— Что — так ли? — сказал я.
— То, что ты хотел с собой покончить? Вот что! Правда ли, что хотел наконец освободить меня, не висеть больше на моей шее, негодяй?
Я ответил, что вовсе и не хотел. Что его шея — ужасно приятное место. Я был на крыше и поскользнулся. Вот и все.
— А что ты делал на крыше, если не хотел сигануть с нее? — Отец до самого подбородка укрыл меня одеялом и присел рядом на тахту. — Скажи хоть это! Хоть раз не ври! — Он взял меня за плечо и затряс так, что казалось, все тело у меня развалится на куски. Я сказал, что он мне должен верить, я — Галац, а ему известно, что Галацы не врут. Галацам надо доверять. Я сказал, что упал случайно, по неосторожности, а он сказал, что со мной уж очень много всего происходит случайно, и при этом взглянул на меня так, как смотрят на крысу, червя или иное горячо любимое существо.
— Ты умрешь, а правду не скажешь! — заключил отец, в то время как эти две пифочки готовили какой-то целебный чай, а соседский мальчонка побежал в комитет, где на совещании ревизионной комиссии заседала Станика, которой, впрочем, не очень-то спешилось домой, несмотря на достаточную драматичность событий, — во всяком случае, по мнению Весны, которая застыла в дверях и не сводила с меня глаз. Окажись здесь Рашида и смотри она на меня такими же глазами, как Весна, я бы, пожалуй, не отказался еще разок слететь с крыши. Весна, вероятно, это почувствовала, потому что вдруг стремительно повернулась и вышла. Через пять минут появилась снова, держа в руках своего любимого кролика.
— Пусть пока полежит с тобой. Тебе станет легче! — Она наклонилась ко мне. По щекам у нее текли слезы. Отец молчал, а эти две курицы накачивали меня своим чаем. Вообще все вели себя очень глупо, будто я уже одной ногой стою в могиле. Будто умираю и так далее. Сами понимаете!
— Тебя исключат из гимназии, — наконец вымолвил отец. — Но сейчас это не важно! — Он уже, вероятно, вообразил себе открытый гроб, прямо здесь, посреди комнаты. Учителя и одноклассники произносили речи и плакали. Я был хорошим учеником. Хорошим товарищем. Мальчиком, подающим большие надежды, сыном прекрасного, убитого горем отца. Я заметил, что Старик вытирает ладонью рот, и сказал, что очень сожалею о том, что остался жив. Были бы такие похороны, такие божественные похороны! Я улыбнулся и махнул рукой. Такие похороны, боже мой!