Голосую за любовь
Шрифт:
— Ешь как положено, Слободан! — сказал отец.
Вообще-то он прав. Когда я тороплюсь, я ем как свинья. На этот раз к тому же как свинья, которая целую вечность не ела, если это может служить хоть маленьким оправданием. Я подумал о голоде и вспомнил Грету. Сейчас мне стало ясно, почему она этой ночью сожрала начало моего нового романа. О черепахах. Ох уж эта наша Грета!
Утром она чертовски внимательно таращилась на то, что я начал писать, и глазенки ее сверкали, будто капли росы, освещенные лучами солнца. Я посмотрел на нее, и в тот момент она показалась мне красивой, как, может быть, вам иногда может показаться красивым
Я знаю, что в один прекрасный день прославлюсь, хотя Рашида утверждает, что моя писанина абсолютно не похожа на то, что люди любят читать. Кому в наше время интересно читать про все это зверье, стариков и детей? Она говорит так убедительно, что иногда я теряю уверенность в себе, хотя и это не важно. И все-таки я буду знаменитым. Но совсем не таким знаменитым, какими бывают футболисты, космонавты и все другие всемирные звезды. Я буду знаменитым писателем, а это совсем другое. И поверьте мне — ничего особенного в этом нет.
И все же: сегодня утром я написал рассказ о человеке, которого заморозили для будущего. На каком-то складе таких человеческих консервов, запакованный в пластик, он лежал двадцать лет. Такой я ему назначил срок. Он рассчитывал, что через двадцать лет люди или уничтожат друг друга с помощью атома, или наоборот — заставят атом служить мирным целям. И тогда мир станет чудесным. Можно будет путешествовать на Марс, Венеру и еще черт-те куда, и все человеческие заботы, мучившие людей в его время, практически будут сведены к нулю. День, когда его разморозят, станет вторым днем его рождения. Так он рассчитывал и в принципе был абсолютно прав.
Сначала, как и при своем первом рождении, этот человек чувствует боль. Затем видит склонившихся над ним людей с огромными головами. Они ему кажутся ужасно уродливыми. Но ему объясняют, что уродливы они только по его привычным меркам. И тут он понимает, что эти люди могут угадывать чужие мысли. И они тут же подтверждают, что это действительно так. Оказывается, у них на десять миллиардов мозговых клеток больше, чем у него. И все это — следствие эволюции.
Мир, в котором он снова родился, оказался миром массового производства гениев, а его современники или уже умерли, или жили с замененными мозгами. И в этом не было ничего странного. Просто люди могли менять свои органы так же просто, как меняют одежду.
Потом ему предложили сделать операцию и выбросить за ненадобностью кишки: их еда состояла из таблеток, которые прямо во рту превращались в аминокислоты. Он спросил, не могут ли его снова так законсервировать, чтобы он возвратился на двадцать лет назад. Но этого они уже сделать не могли. Тогда он разревелся, а большеголовые люди окружили его в крайнем изумлении. Им были неведомы ни слезы, ни смех. И человек им признался, что уже мечтает о смерти. Но, оказывается, и это для него было невозможно. Смерть просто не существовала.
Мне надо было как-то закончить рассказ, но ничего подходящего в голову не приходило. Я колебался: отправить ли этого человека к лошадям, которые остались на той же ступени эволюции, на которой был он, прежде чем решил законсервироваться, или, наоборот, перенести его в какой-нибудь другой, еще более невероятный мир. Я размышлял об этом, в то время как отец со Станикой рассуждали о моем будущем. Естественно, будущее мое
— Выгонят тебя из школы, вообще запретят учиться, и что тогда? — Станика смотрела на меня своим обычным манером — так смотрят на след, который оставила улитка на любимой розе.
Ну, выгонят и выгонят. Я пожал плечами. Большинство писателей не смогли закончить факультет. А что, если ты все же не Фолкнер? Если ты даже близко к Фолкнеру не лежал? От подобного вопроса следовало любой ценой отвертеться. Я и нашел выход. Буду плавать по морям. Продавать газеты. Стану водителем. Кем угодно. Мне шестнадцать лет, и я уже вымахал на два метра. Вероятно, для чего-нибудь все-таки сгожусь, дорогие мои! Я взглянул на них обоих и улыбнулся, но это не произвело никакого эффекта. Я имею в виду — моя улыбка.
Грета наверху уже скреблась. Было время, когда мы обычно с ней шли гулять. Она это прекрасно знала, хотя, говорят, у черепах нет и намека на наличие мозга. А она знала. Я мог бы своей головой поручиться, что знала. Хотя это не имело значения. Спросите Станику. Она стояла и глядела так, будто наверху трещит бикфордов шнур.
А отец продолжал говорить о письмах и о моем будущем. Поставьте перед ним хоть пулемет — он бы и тут не остановился. Можете быть уверены. Мелания! Разве женщина в ее годы может поверить в нечто подобное?
— Я тебя спрашиваю, может?
Я был не в состоянии думать об этом. Перед моим внутренним взором, словно кинокадры, сначала возникало сияющее, расцветшее лицо Мелании, затем то же лицо — мгновенно потускневшее, землистое, и ее глаза, вернее, выражение глаз, когда она бросилась в Тису. И эти кадры меня просто преследовали. Они маячили передо мной, то есть я их ясно видел даже тогда, когда я не хотел об этом думать. Тогда это выражение ее глаз было еще неясным. Но я его уловил. А теперь видел постоянно. Видел повсюду. И так я осознал, что страшно виноват перед ней и что совсем не важно, что говорят об этом другие или что они думают. Я буду ощущать свою вину до тех пор, пока буду помнить. Я думаю, на моем месте и вы бы мечтали вылететь из школы. Возненавидеть ее и забыть.
И все же волчьего билета я не получил. Старику лишь предложили перевести меня в какую-нибудь другую школу. То же сказали и отцу Рашиды, хотя в отношении ее это было лишним. После восьмилетки она и так уходила в училище.
С ощущением спазма где-то под ложечкой я смотрел на Рашиду, когда нам выдавали свидетельства об окончании средней школы. Оркестр пожарников играл марш, мамочки вытирали платочками слезы, а девицы в белых платьях подносили учителям цветы. В благодарность за их любовь и внимание! В знак взаимопонимания. Боже мой! Боже мой! Можно сдуреть от такой торжественности.