Голубь над Понтом
Шрифт:
И я грозил плетьми, торопил, не зная покоя ни днем, ни ночью. Но иногда вдруг представлялась мне на мгновение зала малахитовых колонн, сияющие черные глаза, белые женские руки, прижимающие к лону черного котенка, золотой шарик, катящийся по мрамору пола. Я останавливался, прерывал речь, не договаривая слова.
– Что с тобой? – спрашивали меня.
– Ничего.
Люди многозначительно покашливали. Агафий уже; шипел, нашептывал что-то своим друзьям, змея, ползущая у ног господина. Даже Никифор Ксифий, с которым я в те дни делил труды, спросил меня однажды:
– Что с тобой, друг? Странный ты человек! Муж, наделенный крепостью в мышцах и разумом, осыпанный милостями благочестивого, а презираешь все радости жизни. Другие имеют жен, потомство, приобрели имения и слуг, а ты тратишь средства на переписку книг, как будто они могут заменить земные блага человеку...
– Книги и есть жизнь.
Но Никифор был решительно недоволен моим поведением.
– А вчера тебя опять видели на форуме с этим агарянином. Неприлично...
– С Сулейманом?
– Да. Что тебе надо от этого врага христиан?
– Мы беседовали о путешествиях. Сулейман знает наш язык. Рассказывал мне о Дамаске и Иерусалиме, об Индии. Это поэт, путешественник, астроном, любитель красивых вещей. Он даже совершил путешествие в страну шелка и риса. Странный народ живет там. Монеты у них с дырочками, чтобы нанизывать на нитку, а чашки не толще лепестка розы...
– Он лжет, а ты слушаешь, – с недоверием сказал Ксифий.
Работы по оснастке кораблей приближались к окончанию. Я был в гавани, наблюдал за смоловарами. Опять явился Никифор Ксифий в сопровождении каких-то иноземцев. Подойдя ко мне, шепнул:
– Это латиняне, прибыли из Рима по торговым делам.
Путешественников было трое: Лука Сфорти, юноша, вероятно, из богатой семьи, и два купца – Бенедутто и Джиованни. Молодой человек был в зеленой тунике до колен, в черном плаще. Голени его были обтянуты серыми тувиями, а на ногах прихотливо загибались длинные и острые носки желтых италийских башмаков. На поясе висел черный бархатный кошелек с дукатами. Маленькая черная шляпа с красным пером довершала его красивый, но непривычный для глаз наряд. Он был молод, румян, беззаботно улыбался среди чужих людей, красавец с длинными черными кудрями. Видно было по всему, что это расточитель отцовского имения, блудный сын. Купцы были старше его по летам и одеты более скромно, но тоже с тяжелыми кошельками у поясов.
Улыбаясь, юноша снял шляпу и непринужденно поклонился. Я стоял на истрепанном коврике, который постилали мне на грязном помосте, когда я находился на пристани, патриций и друнгарий ромейского непобедимого флота. На моих плечах была старенькая потертая хламида, запачканная смолой. Но до красоты ли было в такое время. Меня занимали государственные мысли и заботы. У пристани рабы смолили огромный корабль. Он назывался «Жезл Аарона».
Наконец Никифор Ксифий, бывавший в Италии, знавший тамошние обычаи, любитель вина и греховного времяпрепровождения, сказал:
– Надо им показать наших красоток. Они люди молодые, у них кровь кипит от нетерпеливых желаний. Столько дней на корабле...
Сфорти смеялся, показывая белые молодые зубы.
– Пойдем сегодня в зевгмэ! – предложил Ксифий.
Я отстранил его рукой.
– Опомнись! Думать о подобных вещах в такое время! В нашем ли звании посещать блудниц! Предоставь это грубым корабельщикам...
Когда стемнело, мы надели плащи с куколями и, как воры, пробрались в запретный квартал, над воротами которого стояла древняя статуя Афродиты, символ человеческой гибели.
– Сюда, сюда, – указывал нам путь Никифор Ксифий.
Нагибаясь, мы вошли в маленькую дверь, у которой сидела тучная старуха и брала с входящих плату за право насладиться любовью. Чадили вонючие светильники. Самого разнообразного вида люди, корабельщики и наемники дворцовых отрядов, гуляки с Мезе и пьяненькие купцы, сидели за столами и пили вино из глиняных кубков. Им прислуживали растрепанные женщины, смуглые, рыжие, белокурые, худые, толстухи, на все вкусы. Они наливали вино в кубки, садились к мужчинам на колени, и те грубо ласкали их, запуская лапы под одежды. Женщины смеялись. Иногда кто-нибудь из гостей вставал, манил пальцем одну из красоток и удалялся в освещенную фонарем галерейку, в которой, как стойла для скота, были устроены загородки, завешенные грязными тряпицами, едва прикрывавшими убогие ложа и соломенные тюфяки. Женщина, шевеля бедрами, потягиваясь, лениво шла за своим случайным господином...
Мы сели за стол, и тотчас к нам подошли блудницы, расхваливая свою пылкость в любви. Старуха, подсчитывавшая медные фоллы, тоже оставила это занятие и поспешила к нам.
– У меня девочки, каких нет и у калифа в Багдаде, – говорила она, показывая во рту единственный зеленый зуб, – иверийки, персиянки, иудейки, франкские женщины, рабыни из Скифии. Останетесь довольны!
– Потом, потом, – отмахивался Ксифий, – мы не торопимся. Сначала дай нам самого лучшего вина.
Он был легкомысленным человеком, глаза у него горели. У молодого итальянца тоже раздувались ноздри. Женщины, оценив молодость и кошелек иностранца, умильно улыбались ему, приглашая удалиться в галерею.
– Успеешь, – остановил его Ксифий, – лучше выпьем вина, побеседуем.
Итальянец покорился, выпил залпом кубок вина и поморщился.
– Что у вас за манера подмешивать в вино вонючую смолу!
– Это полезно для желудка, – сказал Ксифий.
– Но отвратительно на вкус.
– Да, – вмешался один из итальянских купцов, – сказать откровенно, наше небо не привыкло к таким напиткам.
– А рыбный соус! – сказал Бенедетто, полный человек с бритым, как у скопца, лицом, – ваша кухня наполняет зловонием весь город. Как вы можете есть такую гадость? Нас угощали у легатория: баранина в вонючем рыбном соусе с чесноком и луком! Умереть можно от отвращения!
– Это ничего, – отозвался Ксифий, – но жить у нас, действительно, скучновато. Хорошо в Италии. Музыка, застольные песни, тут же сидят женщины! Красавица бросает розу с балкона, а молодой человек прижимает ее к устам. А у нас женщины томятся, как в тюрьме, в гинекеях. Скучная жизнь! Чуть что, сейчас плети. За любую вину – ослепление.
– Смотри, не ослепили бы тебя за такие речи, – предостерег я друга.
– Плети и у нас бывают, – рассмеялся бритый купец.
– Может быть, для смердов, а не для благородных людей, – заметил Ксифий.