Голубь над Понтом
Шрифт:
– Патриарх! Патриарх! – послышались голоса.
Патриарх, ведомый под руки иподиаконами, в длинной лиловой мантии, появился среди оружия и факелов и преклонил колена перед новым господином мира. Воины грубыми, непривычными к пению голосами затянули:
– Многая лета! Многая лета! Автократор ромейский...
Случай или воля Провидения? С той памятной ночи я вошел в доверие к Василию. Он приблизил меня к себе, и вот я стал делить его воинские предприятия. Я полюбил эту жизнь, полную перемен, волнений, глубокого дыхания на поле сражения, ветра и запаха конского пота. Мое сердце не отвращалось от крови, пролитой в битве, от гор трупов после победы, и рука не дрожала, когда надо было обнажить меч. Но не хочу возомнить себя героем. Одно дело стоять в первых рядах и рубить секирой, другое – принимать участие в военном совете, или сидеть на коне за нерушимой стеной воинов, прикрывающих тебя щитами.
Евнух Василий уцелел, зубами держался за власть, лукавил, ублажал молодых базилевсов и соблазнял молоденькими иверийскими наложницами. Константин подрастал и вполне удовлетворялся любовью и охотой. Василий с каждым годом все больше мрачнел, все чаще метал молнии из голубых глаз, все крепче сжимал в руках кормило ромейского корабля. Все внимание он обратил на войну и приготовление к походам, предоставив ведение запутанных государственных дел евнуху. Но ради чего, спрашивал я часто себя, цепляется за власть паракимомен? Не ради же одного корыстолюбия? Должно быть, вкусившему власти уже трудно оторваться от этой сладостной чаши. Каждый мнит себя гением и спасителем отечества.
Сколько событий совершилось за эти годы! Когда евнух заподозрил в противогосударственных замыслах Варду Склира, героя событий под Адрианополем, победителя руссов, прекрасного тактика, но беспокойного человека, он лишил его звания доместика и сделал стратегом отдаленной Месопотамской фемы. Обиженный полководец поднял восстание. Пришлось вызвать из тихого хиосского монастыря его личного врага и соперника Варду Фоку. На павкалийской долине разыгралось решительное сражение, в котором лилась с обеих сторон кровь ромеев. В это же время сарацины вторглись в наши италийские владения. Мизия глухо волновалась.
После смерти Иоанна Цимисхия болгары снова вышли из своих лесных и горных берлог и отнимали у нас фему за фемой. Самуил завоевал Лариссу и похитил мощи св. Ахиллия, ревнителя православия на Никейском соборе. Затем он двинулся на Коринф, но здесь преградил ему путь стратег Василия Апокавк. Сам базилевс впервые в этой войне попробовал свои львиные когти. Желая оттянуть от Коринфа полчище Самуила, он изнурительными переходами привел ромеев к Триадице и осадил этот крепкий варварский город. Двадцать два дня мы стояли под бревенчатыми стенами Триадицы. Услышав о приближении Самуила, базилевс снял осаду, чтобы не очутиться меж двух огней. Но болгары настигли нас в пути и нанесли страшное поражение. Едва-едва мы успели с остатками наших сил отойти к Филиппополю. Сам базилевс принужден был снять пурпурные кампагии и заменить их черными башмаками, чтобы не привлекать внимания врагов.
Я был вместе с Василием под Триадицей.
Этот город лежит среди живописных гор, по которым вьются тропы, известные только пастухам. Горные козлы и серны прыгают здесь с одной скалы на другую. Воздух здесь полон горной бодрости, приятно дышать таким воздухом путнику.
Обложив со всех сторон крепость и надеясь осадой принудить варваров к сдаче, мы укрепили наш лагерь палисадами, разорили соседние болгарские селения и терпеливо ждали, когда иссякнут у осажденных припасы. Каждое утро базилевс выходил из бревенчатого дома, который ему срубили пленники, и где он спал, как простой воин, на овечьей шкуре. Мы окружали его, как птенцы орла, – Никифор Ксифий, Феофилакт Вотаниат, Лев Пакиан, Василий Трахомотий, Константин Диоген и другие. Базилевс хмуро смотрел на бревенчатые башни. Слышно было, как кричали со стен осажденные, осыпали ругательствами и проклятьями базилевса, надругались над его священной особой. Василий в негодовании щипал завитки русой бороды.
Потом военные машины начинали метать камни. Болгары отвечали тучей стрел. Слыхали ли вы, как поет стрела над головой, когда, оторвавшись от упругой тетивы, описав в воздухе красивую дугу, она летит, оперенная, втыкается в землю и дрожит, вся еще в нетерпении полета? Дышали ли вы этим воздухом, насыщенным ненавистью, криками воинов, конским потом, серой и смолой ромейского огня, запахом свежесрубленного дерева осадных сооружений и вкусом металла? Видели ли вы, как плачет от бессилия в своем шатре мужественный, но побежденный вождь? Я был под Триадицей, дышал воздухом поражения, слышал пение стрел, летевших вслед отступавшим, видел слезы вождя.
Когда наступал вечер, мы собирались вокруг базилевса. В хижине тускло горели светильники, пахло овчиной, а в лагере ржали кони, догорали дымные костры.
Василия терзали мысли о будущем. Его сопровождал в походе историограф Лев, по прозванию Диакон. Лев захватил с собою редкий список «Последнего видения Даниила». По вечерам, покончив с трапезой, мы читали вслух эту странную книгу и пытались найти в ее темных словах намеки на судьбу базилевса.
Будущее было черным и страшным. Уже истекало первое тысячелетие с того дня, как родился в яслях Спаситель мира. Последние годы были полны таинственных событий. Зимой в Месемврии родился младенец, у которого было три глаза, а руки росли из горба на спине. Последнее время на псарне благочестивого каждую ночь выли псы, и псари не могли заставить умолкнуть их даже плетьми. Затерянные во мраке диких гор, мы трепетали. Базилевс, подпирая рукою усталую голову, смотрел на пламя светильника, и его голубые глаза становились черными.
Как сейчас я слышу монотонный голос Льва, прерываемый иногда вздохом кого-нибудь из слушателей.
«В третье лето царствования Кира Персидского послан был ангел Гавриил к пророку Даниилу. И сказал ему ангел: – Муж, преклони ухо твое, ибо я открою тебе все, что совершается на земле до самых последних дней».
Мы не отрывали глаз от шевелящихся губ чтеца. Со всех сторон окружала нас черная ночь.
«Пошлет Господь огонь с небес, земля покроется водою, а Седмихолмный будет окружен врагами. Горе тебе, Седмихолмие! Увы тебе, Вавилон! Вода потопит высокие стены твои, и не останется в тебе ни одной колонны, и возрыдают о тебе приплывшие к твоим башням корабли...»
Кто-то вздыхал за спиной базилевса:
– Господи, Господи...
«Стены его падут и будет царствовать в нем юноша, который наложит руки свои на священные жертвы. Тогда восстанет спящий змий и убьет юношу и будет царствовать пять или шесть лет. После него воцарится дикий волк, и поднимутся народы севера, которые приступят к великой реке...»
С перекошенным лицом, с глазами, наполненными, безумием, базилевс протянул руку:
– Остановись!
Лев прекратил чтение. Мы с замиранием сердца обратили лица наши к благочестивому. Простирая руки к бревенчатой стрехе хижины, он взывал:
– Какие стены падут? Какой юноша будет царствовать? Какие народы севера?
Голос базилевса звенел, поднимался с каждым словом, поражал наш слух, как звон цимбал.
– К какой великой реке приступят народы севера?
Мне было не по себе. В воспаленной голове теснились мысли. Кто юноша? Василий? Стены – это стены, перед которыми мы стояли бесплодно двадцать один день? Кому грозит смерть?
Благочестивый сжал виски руками, вперил взгляд в пространство, стараясь проникнуть в тайны будущих времен.