Голубая акула
Шрифт:
— Да не пугайтесь так: он просто обухом скользнул по голове. Правда, содрал мне клочок кожи вместе с волосами… Такой п-по-рядочный, как остроумно выразился ваш сосед. Кровь хлынула, конечно. Но я не растерялась: я этот клок сразу прилепила обратно, замотала, он и прирос. Потом день проходит, другой, третий, а голова все болит. На пятый день я пошла к папиной ассистентке Надежде Александровне… Вы не знакомы? Зря! Отличная тетка и сама хирург, каких мало. Ну, объясняю ей: вот болит, а почему, непонятно. Она меня осмотрела — все вроде в порядке — и говорит: «Как хочешь, дитя (она всех так называет, не только меня), как хочешь,
Юная спартанка вновь окинула меня сияющим взглядом: сага о колуне доставляла ей высокое романтическое наслаждение.
— Как она смеялась! Она чуть не упала на пол от смеха. А потом пощупала, что у меня на голове — волосы-то густые, слиплись, не видно, — и сказала: «Еще бы полсантиметра в сторону, и верная смерть!»
Вот тоже тайна: отчего знакомство с курносой кажется человеку таким лестным? Особенно в юности… Гордый маленький ветеран, уже покрытый боевыми шрамами, сидел передо мной в раздумье, какой бы еще героической историей скрасить мое жалкое существование больного старика. Мне же вдруг вспомнилась мамина светская гостья с ее сентиментальными наклонностями, и я спросил шутя:
— А стихи ты любишь?
Я был уверен, что Муська пренебрежительно фыркнет. Но она меня опять удивила:
— Да. Я и зуб-то простудила, когда читала на сосне «Чтеца-декламатора». Там много такого… — Не найдя подходящего определения, она шумно вздохнула и прибавила: — Я бы дала вам эту книгу. Но Светлана ее зажала и не возвращает. Как отниму, сразу принесу!
У меня не было ни малейшей охоты соперничать со Светланой. Никогда не любил стихотворных сборников подобного рода. Поэты толпятся в них, словно просители в тесной приемной: каждому, когда подходит его черед, велят рапортовать коротко и по существу — мол, не рассусоливай, братец, много вас… Но мне стало до смерти любопытно, что это за стихи такие, если они могли настолько овладеть Муськиным воображением.
— Расскажи, пожалуйста! Мне очень интересно. Каких авторов ты больше всего любишь?
Почесав в затылке движеньем извозчика, когда он колеблется, сколько запросить с седока, юная ценительница стихов повесила нос:
— Фамилий я не запомнила. То есть Лермонтова, конечно… Надсона… Пушкина, само собой… Но остальные… Вот «Сакья Муни» — вы не знаете, чье это? Может быть, Мережковского, но в точности не скажу. А как там страшно… и красиво… Ну, когда гром, молнии с небес, а он все равно говорит: «Всевышний, ты не прав!» И Бог, сам Бог уступил ему!
Я смотрел на нее, пораженный. Мне-то представлялось, что Муськина на глазах расцветающая женственность, запросы которой так безжалостно изгнаны из повседневного обихода, нашла приют и утешение на страницах «Чтеца-декламатора». Что великолепный профиль недоступного Шурки Гинзбурга мелькает перед глазами читательницы, заслоняя столбики стихотворного текста. А она там с Богом спорила, на своей сосне! Не зная толком, грустить о ней или восхищаться, я попросил:
— Прочти что-нибудь наизусть!
Не тот Муська человек, чтобы ломаться. Она еще раз почесала в затылке, посопела и призналась:
— «Сакья Муни» я целиком не помню. «Герострата», который у Надсона, тоже не совсем. И потом, в этом
Кто-то играл на скрипке, и «упадали волоса на безумные очи». Надобное в интересах рифмы «безмолвие ночи» не заставило себя ждать. Но дальше было про струны:
Их рассказ убедительно-лживый
Развивал невозможную повесть,
И змеиного цвета отливы
Соблазняли и мучили совесть.
Обвиняющий слышался голос,
И рыдали в ответ оправданья,
И бессильная воля боролась
С нарастающей бурей желанья…
Стихи были так себе. Даже я это понимал. Но почему, ради всего святого, почему именно эти стихи? Она ничего не знает, зеленоглазая чужая девчонка, забредшая сюда от скуки или из жалости. Кто же это смеется надо мной, кто ей подсказывает из темного угла?
И так билося сердце тревожно,
Так ему становилось понятно
То блаженство, что было возможно
И утеряно так безвозвратно!
И к себе беспощадная бездна
Свою жертву, казалось, тянула…
Дальше я не запомнил. Легкий туман проплыл перед глазами и растаял. Муся, отдекламировав до конца, теперь сидела притихшая, уставившись на пламя керосиновой лампы. Потом промолвила в раздумье:
— Это очень таинственно, правда?
— Да, — сказал я.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вернись
В тот вечер мы снова молчали. Но тишина была другой. Иначе тикали часы, и даже неслышные шаги Белинды вместе со стуком крови гулко отдавались в ушах. Елена была бледна. Когда наши взгляды встречались, в ее глазах вспыхивал такой мрачный огонь, что мне становилось не по себе.
Чудовищная мысль: «Она меня ненавидит!» — помимо моей воли снова и снова возникала в мозгу. Это был явный бред, злое наважденье, но прогнать его я почему-то не мог. Искал слов, чтобы заговорить, — слова не шли на ум. Хотел встать и уйти, но продолжал сидеть, словно прикованный к стулу.
Елена долго оставалась неподвижной. Потом вскочила порывистым, как бы гневным движением и несколько раз прошлась по комнате из угла в угол. На меня она больше не смотрела.
— Елена Гавриловна, — взмолился я наконец, — что случилось? Я чувствую, вы… с вами что-то происходит…
Она замерла посреди комнаты, тяжело дыша. Теперь ошибиться было невозможно: она смотрела на меня с холодной яростью, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, может быть, даже ударить.
— Что вы, Николай Максимович. — Она цедила слова сквозь зубы так, будто каждый произносимый звук внушал ей отвращение. — Разве со мной вообще может что-нибудь происходить? — Оглушенный ужасом и растерянностью, я молчал. Но моя беспомощность нисколько ее не тронула. Переведя дыхание, она продолжала: — Вы привыкли заглядывать сюда на чашечку чая, как к доброй тетушке. Ведь приятно, когда есть где скоротать вечерок, если не подворачивается чего-нибудь более заманчивого. Я вас ни о чем уже не спрашиваю, это тоже большое удобство, не правда ли? Такого рода мирные досуги замечательно помогают убивать время. Память они, по-видимому, тоже убивают. Сегодня ровно год как исчез Миша! — выкрикнула она, и слезы покатились по ее щекам.