Голубая акула
Шрифт:
Я смотрел на нее в упор, не проронив ни звука. И она не выдержала:
— Что вы все молчите, Николай Максимович? Это, наконец, невежливо!
— Прошу прощения, Елизавета Андроновна. Я немного устал. Да и вы утомились. — С этими словами я поднял и аккуратно расправил ее лисье манто, небрежно брошенное на стул. Шеманкова почему-то не пожелала оставить его на вешалке. Вероятно, хотела, чтобы ее появление было сюрпризом, а при виде этих превосходных чернобурок я бы сразу догадался, кто пожаловал. Итак, я взял манто и почтительно застыл, готовый накинуть его на плечи гостьи. Елизавета Андроновна изменилась в лице:
— Вы
— Я только осмеливаюсь напомнить, что час поздний. Позволите вас проводить?
В ответ она бросила отрывистое:
— Не трудитесь!
Такая ненависть была в ее голосе, что я понял: лучше не настаивать. Я молча открыл перед ней дверь. Твердым легким шагом она ступила в темень улицы. Но напоследок оглянулась. Ее улыбка была почти нежной:
— Как жаль! Вы меня совсем не знаете.
Эта странная парфянская стрела прозвенела, ничего во мне не задев. С легкой грустью и великим облегчением я запер дверь. Не думал я тогда, что мне еще предстоит узнать госпожу Шеманкову.
ЧАСТЬ VI
Блаженная зима
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Отец Иов и пустота за шкафом
У Муси разболелся зуб. Ольга Адольфовна считает, что она его простудила, подолгу засиживаясь на своей веймутовой сосне. Ведь осень на носу, вечера уже прохладны. А Муся, погрузившись в чтение, теряет чувство реальности так же, как это в ее возрасте было свойственно мне.
Теперь она мыкается по саду с перевязанной щекой, злая, как бешеная кошка. Сказала мне грубость. Впрочем, тут же извинилась, хотя довольно своеобразным способом:
— Я не хотела вас обидеть. Но мне очень больно. Я, когда плохо, всегда ужасно злюсь! — Ее круглые зеленые глаза бунтарски сверкнули. — Не плакать же, в самом деле?
— Почему ты к врачу не идешь?
— Да ходила уже! Он говорит, этот зуб нужно удалять. А хирург заболел. Вторую неделю не принимает. Завтра опять поеду. Если снова его нет, я тогда на терапевта нападу, на Шепшелевича. Все же он был папиным приятелем. Пусть рвет зуб, как хочет! Терпеть больше невозможно.
Пока мы так беседовали, в саду появилось новое лицо. От калитки к нам двигался красноносый господин с огромным брюхом. Приблизившись, он приветствовал меня жизнерадостным кивком, а Мусе сказал:
— Здравствуй, егоза! Ну-ка скорей поцелуй дядю Костю!
С этими словами тот, кто называл себя дядей Костей, попытался Мусю ущипнуть. Но девочка, проворно отскочив в сторону, отчеканила тем зловредным пронзительным голоском, какой появляется у нее лишь в минуты крайнего раздражения:
— Отец Иов, я ненавижу целоваться! И терпеть не могу, когда меня щиплют. А еще я не егоза. И знаете что? Я все лучше понимаю Катерину. Как она вам весь лик в кровь расцарапала, помните?
Нисколько не возмутившись, сей раблезианский персонаж весело погрозил Мусе толстым пальцем:
— Ах, дитя, дитя! А ведь я знал тебя младенцем. Никакой почтительности к старшим, что за времена, Господи! И зачем ты называешь меня отцом Иовом, дерзкий ребенок? Ведь знаешь, как я этого не люблю. Во храме я Иов, но в миру…
— Для меня вы всюду остаетесь отцом Иовом! — перебила несносная девчонка.
— Могу ли я видеть Ольгу Адольфовну, дабы поздравить эту превосходную женщину с днем рождения?
— День рождения превосходной женщины уже прошел, отец Иов, — сообщила Муся злорадно. — Было замечательное угощение. Как же это вы не подоспели вовремя? Но маму видеть можно. Она на кухне, отец Иов!
Толстяк отправился засвидетельствовать почтение Ольге Адольфовне, а я спросил Мусю, кто это, собственно, такой и зачем она его дразнит.
— Он священник, служил в церкви при нашей больнице, — презрительно уронила Муся. — Еще лошадьми подторговывал, его так и прозвали «лошадиный барышник». Но даже это у него, говорят, плохо получалось. Совсем никчемный тип. Только и умел, что обжираться да девок портить.
Подобные выражения в ее устах меня давно перестали удивлять, но эта неприязнь к веселому батюшке показалась дикой. Правда, покойный Михаил Михайлович, судя по всему, «жеребячьего сословия» не любил, да и пользовался с его стороны взаимностью. Ольга Адольфовна рассказывала: когда крестили Мусю, он велел, чтобы святую воду предварительно прокипятили, а купель дезинфицировали.
Причт был в ярости. Но спорить с главным врачом, чья власть в пределах больницы была абсолютной, никто не посмел. Краем уха я слышал и рассказ о некоем холерном бунте, где тоже участвовал священник. Толпа во главе с ним пришла бить доктора за то, что нарушал похоронный обряд: поливал покойников карболкой, требовал, чтобы хоронили в закрытых гробах, не давая последнего целования. За такое могли и убить. Но Трофимов в ответ на громовую обвинительную речь вдруг пустил струю карболки в самого разгневанного попа. Тот отскочил с воплем, утратив все величие, и переменчивый народ, развеселясь, осмеял своего же предводителя.
Однако эти домашние предания и даже зубная боль не вполне объясняли Мусину резкость. Неужели юная Трофимова успела перенять большевистское предубеждение против духовных лиц? Огорчившись, я продолжал выспрашивать:
— А что за Катерина, о каком это случае ты вспоминала?
— При нашей больнице был аптекарский огород с лекарственными растениями, — объяснила девочка. (Забавно, что она до сих пор говорит «наша больница», как законная наследница престола сказала бы «наше государство».) — За огородом ухаживала молодая работница Катерина. Очень разбитная! — прибавила она с выражением, не оставлявшим сомнений относительно Катерининой нравственности. — Ну, отец Иов и попытался… А ей не понравилось. Так она ему всю физиономию располосовала. Но могло ли ей понравиться, как по-вашему? Вы же его видели!
— Значит, ты поэтому его не любишь? — осторожно уточнил я. — По-твоему, он… гм… излишне сластолюбив?
Муся удивилась:
— А мне какое дело? Нет, это совсем не важно. Что он пьяница и чревоугодник, меня тоже не касается. Смешно, конечно, когда он начинает монастырскую жизнь вспоминать. — Девочка преуморительно надула щеки и загнусавила, окая: — «В монастыре благолепие, даже ночью раза два встанешь и покушаешь»…
Она прыснула, но тут же схватилась за щеку: видно, и вправду очень болит. Между тем мой интерес к разговору возрастал. Увы, я любопытен, как коза, и сие чудо непосредственности не сегодня, так завтра скажет мне это. Причем, насколько я ее знаю, именно в таких выражениях. Тем не менее я спросил опять: