Голубая акула

Васюченко Ирина Николаевна

— Ольга Адольфовна, сделайте милость, наполните-ка чашу сию еще раз. Да не спешите так, что вы, все это пустяки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ 

Следы под виноградными лозами

Теперь если не хозяйка, то Муся поминутно забегают ко мне. На самом деле они, конечно, опасаются неприятных сюрпризов с моей стороны. Но обе слишком деликатны, чтобы просто просунуть голову в дверь, проверить, дышит ли еще постоялец, да тут же и скрыться. Всякий раз они находят нужным немного поболтать с несчастным страдальцем.

Ольга Адольфовна настроена уныло:

— Как легко исчезают

люди. И так бесследно… Помните, этой весной ко мне заходил один нелепый молодой человек? Я его знала еще ребенком, был мальчик как мальчик. Такое несчастье: вообразил себя анархистом! На Кавказ поехал, отшельников грабить… то есть экспроприировать на нужды партии. Правда, смешно? Я смеялась… Однако он говорил, что вернется не позже начала августа. А я про себя надеялась, что это случится гораздо раньше: накостыляет ему по шее какой-нибудь отшельник и придется воротиться домой несолоно хлебавши. Но сентябрь уже на исходе, а от него ни слуху ни духу. Вы понимаете?

— Да, хорошего мало. Скажите, а как поживает ваш родственник, что гостил здесь в мае? Не знаете, что с ним сталось? Он выглядел совсем больным.

— Ах да, вы про Женю! Это мой кузен из Курска. Известий о нем у меня нет, но мы, грешным делом, и расстались не совсем друзьями, так что его молчание ничего не доказывает. А вид у него смолоду изможденный, это следствие… гм… чрезвычайно беспорядочного образа жизни. При всем том Женя, знаете ли, был притчей во языцех, до такой степени ему везло. — Она засмеялась. — Он вам не болтал, что я-де совершила мезальянс? Вся Покатиловка слышала от него эту чушь. Сам же он в свое время женился на публичной девице, правда, красотке редкостной. Ее дружок-матрос потом все пытался прикончить его в надежде завладеть наследством. Покойный брат Саша еще шутил: «Недаром Суворов считал, что пуля дура — восемь раз в Женьку стреляли, а все мимо». Бог даст, судьба его и теперь убережет.

Я сомневаюсь в постоянстве удачи, и давнишние промахи разини-матроса кажутся мне в этом случае весьма слабой гарантией благополучного исхода. Но расстраивать Ольгу Адольфовну этими соображениями было бы свинством. Ко мне она проявляет трогательную заботливость. Одной боязнью неприятных хлопот, которые сулит ей моя кончина, этого не объяснишь. Ведь знает же она, что так или иначе ей предстоит вскорости их пережить. Единственное средство избежать такой докуки — без промедления выгнать меня с квартиры. Но на мое счастье, она, судя по всему, далека от подобных замыслов.

И все же посещения Муси нравятся мне еще больше. Умилительно наблюдать чистосердечные усилия этой невероятной девчонки, когда она старается заставить меня забыть мое положение. Судя по всему, Муся верит, что такое забвение возможно, и печется о нем на совесть.

— Какой у нас был фокстерьер! — начинает она, к примеру, чуть ли не с порога и вовсе не заботясь о том, что разговор о необыкновенном фокстерьере возник без всякого повода. — Его звали Терри, и у него был такой злостный характер, какого я не видела ни у одной собаки. И даже ни у одного человека! Стоило в его присутствии сказать, например, слово «крот», как он мчался в сад и начинал рыть под грушей, где много лет назад видел крота, а поймать не смог — папа ему помешал. А когда гнался за кошкой, он мог лезть за ней на дерево. Если это была елка, он по веткам добирался почти до самой вершины. Кошка сначала издевалась над ним, а потом начинала впадать в панику, лезла уже на самую вершинку и едва там держалась. Он наконец падал, но ветки замедляли падение, и он тут же лез снова! Пока его не поймаешь, не прекращал!

— Вижу, ты им гордишься.

— Да как сказать. По-моему, это уже слишком. Он так и рвался в драку с собаками

всех размеров и пород, сколько их ни было. Однажды они изорвали его в клочки. Соседи сказали маме, что он лежит у станции мертвый. Мама пошла за ним и принесла его в переднике. Он еще дышал, но просто — вы не поверите! — разваливался на куски. Так папа его сшил! Одиннадцать швов, вот сколько! Терри выжил, но, если вы думаете, что он угомонился, вы ошибаетесь. После той операции он прожил еще четыре года, папу пережил… и все равно дрался!

— Значит, в этом доме даже собаки лазают по деревьям?

— Камень в мой огород? А почему мне не лазать, если я это люблю?

— Ну и люби на здоровье.

— А если вы хотите сказать, что мы тут все немножко сумасшедшие, потому что это место такое, то… ну да, вполне возможно! Знаете, при нашей больнице был домик. В нем жил завхоз, и у него было тринадцать человек детей. Не знаю, как они там помещались! А потом они уехали, появился другой завхоз с женой. Немолодая бездетная пара. Они ужасно печалились, рассказывали, что и к докторам ходили, и Богу молились, ничто не помогло: нет детей, а теперь уж и поздно. А как в том домишке поселились, началось — что ни год, младенец! Когда мы уезжали, она четвертого ждала. Такой домик!

Но чаще всего Муся развлекает меня рассказами о своей школе. Это в высшей степени жалкое заведение, куда, по словам девочки, «мама посылает меня, чтобы я поменьше гоняла собак». Однако похоже, что чем хуже школа, тем усерднее преподаватели вымогают у родителей плату за обучение их чад. В эти дни Муся была озабочена вопросом, что подарить учительнице ко дню рождения. Учительница без околичностей объявила, что ждет подарка.

— А мама ни в какую, — рассудительно объясняла Муся, слоняясь по комнате. — Она говорит: «Я и так отдаю ей три фунта жиров и полпуда муки в месяц. Учительница она такая же, как я балерина. И еще требует подарков! А ведь даже горничная, если она уважает себя, никогда не напомнит хозяевам о дне своего рождения». Так она сказала, и я понимаю, что она права. Но если Клавдия Ивановна не получит подарка, она будет сживать меня со свету. Конечно, я ее не боюсь, еще чего! Но ведь скучно!

— Тебе тоже кажется, что Клавдия Ивановна не умеет преподавать? Ты уверена, что можешь об этом судить? — придрался я, обуянный демоном назидательности.

Муся удивилась:

— Конечно, уверена. Ну посудите сами. Она, например, говорит, что у мамонта бивни были такими толстыми, как ствол большого дерева. Может ли такое быть? А недавно она сказала, что Петра Первого называли Великим потому, что он имел целых три сажени роста. Шурка Гинзбург ее очень вежливо поправил: «Наверное, три аршина?» Так эта старая утка сдвинула брови и ужасно строго отчеканила: «Три сажени!» Значит, он был ростом с дом, потому и Великий? Шурка Гинзбург ничего ей не ответил. Но видели бы вы, как он на нее посмотрел!

Непреклонный взор покатиловской атаманши на мгновение затуманился, и я угадал тайную, должно быть, неразделенную склонность ее сердца. Ах, Шурка Гинзбург, надменный красавец с иронической складкой в углах твердых губ и бархатными презрительными глазами! Ты, верно, влюблен в какую-нибудь чинную куколку. Что ты понимаешь, глупый мальчишка?

— Придумала! — вскричала Муся, прерывая мои элегические размышления.

И унеслась прочь. Это было утром, а уже к вечеру все объяснилось. Вместе с двумя здешними подростками, питомцами того же достославного учебного заведения, Муся изловила петуха, принадлежавшего некоему Пафнутьеву. Свернув ему шею, находчивые дети преподнесли свой трофей любимой наставнице. Если верить Мусе, последняя была так растрогана, что даже прослезилась.