Голубое поместье
Шрифт:
— Я серьезно. Все это не имеет никакого отношения к тебе. Лучше выбирайся.
Том устремил свой взор за пределы огорода — в конце длинной подъездной аллеи виднелся аккуратный коттедж у ворот под соломенной крышей.
— Я остаюсь здесь, — сказал он, имея в виду совсем не это. — Если станет трудно, я перееду к старине Физекерли Бирну.
15
Той ночью люди, жившие в Лондоне и вокруг него, впервые увидели в небе ослепительную звезду. О новоявленном светиле недолго потолковали в газетах и масс-медиа, наконец,
Тихая искорка мерцала золотисто-янтарным светом над северным горизонтом в полукруге менее ярких звезд. Появление ее произвело бы впечатление лишь на технические журналы и восторженных любителей, если бы не приближение двухтысячного года.
До нового тысячелетия оставалось только пять лет, но какая разница? Люди всегда сомневались в точной дате Рождества Христова. И свет этой новой звезды выглядел возвышенным и благим, особенно для религиозных людей [26] . Наиболее оптимистично настроенные христиане толковали о Втором пришествии, о начале нового мира. Прочие же видели в звезде напоминание о суде, последнюю возможность, предвестие адского пламени. Все знали о гибели внешней среды, о кружении войн, о росте числа голодающих.
26
Имеется в виду аналогия с Евангелием: волхвы явились поклониться младенцу Христу, следуя свету особой звезды.
Люди видели, что конец столетия возвещает начало хаоса. Тысячелетняя дата по григорианскому календарю принесла всем, кто следует ему, ощущение кризиса.
А тут еще новая звезда, вспыхнувшая на севере, — нестабильная и непредсказуемая.
Конечно же, она не была новой. Звезда эта всегда находилась на своем месте, во все времена, когда люди разглядывали небеса. Однако время от времени она вспыхивала поярче, и астрономы относили ее к числу катастрофических переменных.
В самом слове «катастрофический» таилось нечто привлекательное для воображения. Масс-медиа отреагировали мгновенно. Межзвездные катаклизмы и приближение тысячелетия на Земле смущали неустойчивые умы. У самаритян прибавилось работы, число преступлений внезапно подскочило, а Свидетели Иеговы процветали.
Настало воскресенье, но в Голубом поместье никто не посещал церкви, никто не бывал на утренних службах. Обитатели ходили по дому, гуляли в саду и окрестностях, ездили в деревню и через лес, но если их мысли обращались к тысячелетию, возносились к Богу, вспоминали о грехе и морали, то эти мысли они держали при себе. Дом же просто ждал своего дня в солнечном свете, устроившийся в самом центре паутины дорог и готовый к действиям.
И — как бывает в иных местах — дом словно затаил дыхание.
Вечером был фруктовый пунш, но никто не испытывал стремления к общению. Физекерли Бирн отстранился от общества, уединившись в коттедже.
Крепчавший ветер сулил грозу. Она принесет облегчение, подумал Том. Днем было слишком жарко. Иначе никто не уснет.
Они сидели вокруг кухонного
— Помочь? — Он получил нож, доску и травы из сада. — Ага, тонкая работа. Значит, ты считаешь, что я не годен ни на что большее после дня, отданного книгам.
— О нет. Просто самое восхитительное занятие мы прибережем напоследок. — Опять этот косой взгляд. — Вымоешь посуду, — сказала она радостно. — Раз уж ты считаешь, что тебя недооценили.
— Как мило. — Том поглядел на Рут, но она, стоя к нему спиной, мыла картофель в раковине. Над раковиной висело зеркало, и он видел, что она хмурится.
— Можно ли мне налить себе еще, Рут? — спросил он.
— Что? Простите, — она обернулась, — я была за милю отсюда.
— Обдумываешь, что делать с варварами, которые ждут тебя завтра в школе? — Саймон оторвался от воскресных газет. — Здесь утверждают, что учитель ныне — профессия забытая: ни престижа, ни денег.
— Лучше расскажи мне что-нибудь новое. Похоже, никто не верит в то, что будущее действительно настанет. Словно оно не имеет никакого отношения к тому, какими вырастут наши дети, какое воздействие окажет на них наша культура.
А ее действительно волнует все это, подумал Том. Она и впрямь обеспокоена.
— И часто ли вам приходится сталкиваться с ней как самаритянке? — поинтересовался он.
— Кто рассказал вам об этом? — спросила Рут недовольным голосом.
— Я, — ответила Кейт. — Том намеревается провести здесь три месяца, а значит, он должен знать.
Рут вздохнула.
— Ну ладно. Но мы не должны рассказывать об этом, — объяснила она Тому. — Это для того, чтобы нас не тревожили дома, потому что тогда от них никак не отобьешься. Мы должны сохранять объективность. Это действительно будет сложно.
— Противоречит легкому и тонкому способу, которым самаритяне залечивают напрочь всю твою жизнь как таковую? — Саймон отодвинул в сторону нетронутый бокал с пуншем.
— Не начинай заново. Не знаю, почему ты так плохо относишься к этой работе.
— Не понимаешь? Все достаточно просто. Ревность, моя дорогая, что же еще? Ты сама говорила это. И тем не менее уезжаешь, тратишь сочувствие и симпатию на совершенно незнакомых людей, а я остаюсь дома, заброшенный и одинокий.
— Ты опять затеваешь эту глупую игру, Саймон. Словно ты когда-нибудь оставался один. Здесь всегда или Кейт, или твоя мать, или кто-нибудь еще. Почему ты все твердишь об этом?
— Я не знаю, зачем они нужны тебе, Рут… все эти чужие жизни. Каждый день ты преподаешь литературу детям, вечерами слушаешь новые истории о человеческих судьбах. Неужели тебе мало? Или таким образом ты забываешь о себе? — Саймон поднялся и, опершись о стол, наклонился к ней. Рут как будто бы не замечала этого. — Что ты находишь в этих словах?
— Это важное дело, — торопливо проговорил Том. — Рут действительно может спасти человека, оказавшегося на самом краю. Вчера я читал об этом статью…