Голубой дым
Шрифт:
— Что-то Сережка давно не приезжал, — говорил он Татьяне Родионовне. — Не случилось ли чего?! На что она ему вполне резонно отвечала:
— Если бы случилось, мы бы знали. Никуда твой Сережа не денется.
Это бывало летом, когда Простяковы безвыездно жили на скворцовской даче, на подножном, как они говорили, корму, а сами Скворцовы жили в Москве.
Зато дни, когда они приезжали, были праздниками для Простяковых. Демьян Николаевич с годами даже перестал стыдиться слез, если вдруг они проступали у него от радости при виде седого своего, длинношеего друга, впряженного в большой зеленый рюкзак, в котором он привозил
В это утро, когда они наконец-то остались одни, когда жены их, а с ними и Дина Демьяновна, пошли прогуляться по лесу, Демьян Николаевич рассказал другу грустную историю отношений своей дочери с человеком, которого он сам так и не сумел полюбить.
И, рассказывая, не таил слез.
Сергей Александрович сидел сгорбившись на садовой скамеечке, сцепив худые руки, брошенные между колен, и хмурился, слыша слезы в голосе друга.
— Что же ты раньше-то, — с укоризной сказал наконец он хриплым голосом, — ничего не говорил... Я ведь думал — ходит, женихается. Думал, чтой-то, дескать, Диночка такая разборчивая невеста?! Парень вроде бы улыбчивый, добрый, а она... Ничего, думал, парень-то. А тут оказывается... Ты его, Дема, гони в шею, как придет. А нужно будет, меня позови... Я ему за каждую твою слезинку, гаду! Я ведь, знаешь... Я его горбатым сделаю. Дема, перестань, милый... Дема! Я прошу.
— Как же я могу? — отвечал Демьян Николаевич сквозь слезы. — Вся беда, что она без ума от него. Я ж вижу! Не слепой... Как же я смогу?
Сергей Александрович стиснул сцепленные пальцы с такой силой, что они побелели у него, а ногти и подушечки набрякли кровавой сизостью, и с тоской посмотрел искоса на несчастного своего друга.
— И она тебе во всем сама призналась? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал с ядовитой усмешечкой: — Решительный шаг... Да и как тут быть?! Другие в ее летах детей уже нянчат, а у нее только-только. — И вдруг, обозлясь, проворчал с какой-то прежней злостью и душевным неприятием: — Посадили девку на цепь, а теперь ходят, покусанные... И нечего реветь. Утри слезы, баба! Стареешь ты, Дема, стареешь...
— Стареть-то мне не с чем! — в отчаянии воскликнул Демьян Николаевич, вытирая слезы. — Угрюмая у меня старость, хоть вешайся.
— Ты поосторожней с этим... Особенно когда мне говоришь. Я и психануть могу... У меня, Дема, могила в сердце, а ты истерики тут вслед за дочерью... Совесть поимей. Стареть не с чем?! Думаешь, могила сына — это тот самый багаж, с которым стареть приятно? Я ж тебе за это!!! Дурья башка! Извинись сейчас же!
— Прости, Сережа, — хлюпнув носом, сказал Демьян Николаевич с поспешностью. — Я ведь не хотел... Прости.
— Пороть вас всех надо! И тебя в первую очередь, старого дурака. На конюшне. Вытри слезы! Иди умойся — смотреть тошно! Ну, пошли, пошли. Умойся как следует, а я тебе рюмочку налью за это. Иди! — говорил Сергей Александрович, подталкивая друга.
Но когда вернулись женщины, он и виду не подал, что ему стала известна чужая тайна. Был весел и дурачился, как обычно развлекая всех. Когда же выпили за обедом по рюмочке теплого душистого коньяку, он даже подмигивал и строил глазки Татьяне Родионовне, как это делал всегда, всю жизнь, изображая из себя несчастного влюбленного. А Татьяна Родионовна тоже, как всегда, смущалась и розовела от удовольствия. И даже чуточку молодела, робко поглядывая на своего задумчивого
Был ее муж неисправимым ревнивцем, и привычку эту не оставил и теперь. А Татьяна Родионовна привыкла тоже до сих пор бояться его мрачных упреков.
Теперь она поглядывала на мужа и, видя усталость и печаль в его опухших от слез и бессонницы глазах, пыталась ласковой и робкой улыбкой успокоить его, словно бы говорила ему взглядом: «Ты не волнуйся... Я ведь только тебя люблю, а с Сережей — это у нас игра такая... Ты же знаешь!»
13
Но все это ушло в прошлое, стремительно унеслось, как последний вагон товарного поезда, влекомый чудовищной силой. Все умчалось, и шум утих, и только смолистый запах кротко и нечаянно напомнил о грохочущей, лязгающей лавине металла, пролетевшей мимо тихого дачного местечка, мимо стандартной платформы с коричневой крашеной станцией и коричневыми перильцами.
А вспомнив таежный запах, можно было, закрыв глаза, легко представить себе скользящий по рельсам тупорылый болтающийся вагончик бурого цвета. И все тогда опять начиналось сызнова: запах распиленных сосен, ободранной сосновой коры, который, отстав от умчавшегося вихря, как будто бы оседал в затишье неведомой и невидимой пыльцой, щекоча нос и удивляя своей несовместимостью с бешеным порывом ветра и грохотом тяжеловесного состава.
Так и Дина Демьяновна, закрывая глаза, долго еще вспоминала с каким-то непроходящим удивлением и восторгом жаркое лето, пустыри новостроек, запахи нового бетонного дома и гул разогретой, расплавленной Москвы, бешеный ее ритм, бетонную ее поступь и рев горячих моторов, рвущихся на зеленый глаз светофора, визг тормозов, торопливый шаг людей, спешащих через улицы. Люди — через, машины — вдоль, — вдох и выдох улицы, блеск хрома, блеск улыбок, груды сизых голубей на скверах, тихие шаги по влажной земле и... радость...
И когда приходила радость, перед мысленным взором опять возникала стройная яблоня с зелеными яблочками, которые были еще легки и не отягощали ветвей, поднятых к небу. Яблочки крепко держались на ветвях, не боясь шквалистых, предгрозовых ветров, и были похожи на зеленые плоды шиповника, только что сбросившие лепестки. Лишь на припеке некоторые из них обметались глухой и поверхностной розовостью, но были кислее щавеля.
Под яблоней, в перекопанном круге, в сквозящей тени росли бобы, растопырив жирные листья. Демьян Николаевич сажал их под яблоней, чтобы их корни отдавали азот земле, и чудилось, будто растения эти с цветами, похожими на красивых ночных бабочек, трудились изо дня в день.
Тут же, неподалеку, в знойный день с беспечностью и с электрическим каким-то потрескиванием корежились в судороге почерневшие на солнце, сухие, ороговевшие стручки люпинусов, заряженные лакированными ядрышками, маленькими, темными фасолинками, которые разлетались вокруг, чтобы на будущую весну прорасти в пригретой земле новыми бархатистыми заячьими ушами, а летом подняться среди зелени лиловым и розовым дымом цветов, гудящих от пчел и шмелей. Над этим сиреневым островом светилась молодая изогнутая береза, свесив прозрачную ветвь над цветами, и темнела рядом могучая ель с подтеками засахарившейся смолы на сизом стволе.