Голубой дым
Шрифт:
— А я слышу, шепчетесь тут...
— Мы страшные сны придумываем, — сказал Демьян Николаевич.
Сам он потом долго не спал и никак не мог выпустить из внутреннего своего взора спящее лицо дочери с полураскрытыми губами, тяжелую ее руку, уроненную на одеяло, может быть слишком тяжелую для женской руки, и к сердцу его подкатывала вдруг такая тоска, что он страдальчески морщился и в бессмысленной какой-то мольбе твердил:
— Родная моя... Как же ты несчастна! Как больно тебе сейчас... За что? Все твои школьные подруги давно уже стали матерями... У всех мужья, семьи... А ты одна. Неужели ты из тех неудачниц, которых теперь так много на земле? Почему же
Вот уж никогда и вообразить себе не смог бы Демьян Николаевич, что настанет время, придет бессонная ночь, и он будет так вот лежать в горячей постели и молить небо о счастье дочери...
Впрочем, Дина Демьяновна была совершенно права, когда думала о своем отце, что он всю окружающую его жизнь моделирует, исходя только из личного опыта: непохожа, значит, неправильна. Он горько бы усмехнулся, если бы ему кто-нибудь вдруг сказал, что ничего особенного не случилось в жизни его дочери: просто разошлись два человека, наскучившие друг другу.
«Не смейтесь над старым человеком, — сказал бы он с горечью. — Разве о такой жизни мечтают люди?»
Да, разумеется, не о такой — он тоже был прав, по-своему. Хотя и представить себе не мог, что вполне вероятна и другая жизнь, совсем непохожая на ту, которую он прочил своей дочери.
Что же касается счастья или несчастья, то здесь надо вполне определенно сказать, что Демьян Николаевич, который о жизни думал, меряя ее только этими понятиями, был и сам не очень-то уверен — счастлив ли он. Да и что такое счастье? Знал ли он сам? Слишком уж часто поигрывал он этими словами...
«Придет красивый и умный юноша, — говорил он когда-то, — молча посмотрит на тебя... Самый красивый и самый умный из всех живущих на земле... И ты будешь счастлива с ним...»
17
Жирный перегной, которым удобрен был участок скворцовской дачи, после каждого дождя или, вернее, в первые солнечные минуты после летнего дождя, казалось, начинал дымиться, как сумеречный мир. Каждый комочек земли, каждая крупинка, каждая маковка бывали тогда обметаны теплым паром, а воздух, прогретый солнцем, наливался пьянящим духом черной доброй земли, похожим на запах цветущей горькой черемухи.
И чудилось тогда, будто вся жизнь на Земле, все сущее на ней началось когда-то именно в такой же вот жаркий, живородный, душистый день мая... Чудилось, будто именно в такой же день что-то стряслось в немом и тусклом мире, в той далекой преисподне, о которой люди и догадываться толком не умеют, и атомы и молекулы так вдруг соединились, так соотнеслись друг с другом, что нежданно-негаданно родилась на Земле жизнь, или, как говорят химики и физики, возник белок — начало всех начал.
Правда, те же физики шутят, раздумывая всерьез о возможностях другой жизни во Вселенной, что случайность возникновения белка в подходящих для этого условиях так же мала, как мало, например, шансов получить вдруг от простого перетряхивания каких-то деталей цветной телевизор... Это смешно, конечно, представить себе цветной
Но жизнь! Вот тут уж никакого воображения не хватит, чтобы попытаться представить себе возникновение ее в зримых и понятных образах...
Впрочем, кто-то ведь должен был увидеть заснеженные вершины гор, извержения вулканов, голубой огонь океана, кто-то должен был увидеть пар, поднимающийся от земли, услышать грохот и гул землетрясения или рев водопада, учуять запах согретого камня и запах мокрых лишайников...
Иначе зачем все это? Молодая земля шумела, грохотала, была окутана туманами и лазурью, отраженной в бескрайних водах океанов, и кто-то должен был видеть все это, слышать, осязать, иначе пропадал смысл всего этого раскрашенного, вздыбленного, плоского, жидкого, шумного, твердого, тихого, душистого и зловонного мира — цветного этого телевизора, программы которого некому было смотреть.
И когда теперь проливался на землю белый и шумный ливень, когда все звуки тонули в его упругом и ровном гуле, прорезаемом только адскими громовыми раскатами, а потом вдруг вспыхивало из-за отошедшей тучи вечное солнце, вот тогда в звучании тихих капель казалось, будто жизнь только сейчас, сию минуту народилась на грохочущей, затопленной ливнем, мокрой и теплой земле, будто только теперь все живые существа, выползающие из своих нор, из укрытий, из-под листьев, выпархивающие из-под веток деревьев, выходящие из дверей домов, познают своими чувствами туманный смысл цветной этой и душистой картинки, в которую они волею судеб вписаны великим и непознанным мастером — солнечным тем лучом, который дал цвет, запах и жизненные силы всему сущему на Земле и, играючи отразившись в зеркалах восхищенных глаз, ликующим и мощным потоком унесся, запечатленный, в неведомые и безжизненные пропасти Вселенной.
После этих теплых ливней с молниями и громами зацветала яблоня. Прохладные ярко-розовые бутоны в мучительном и сладостном напряжении раскрывались, распахивались, обнажая в счастливом ожидании золотистые тычинки и животворный пестик, таящий в себе нектар. Каждый цветок в своей нежной и недосягаемой гармонии являлся миру маленьким и совершенным чудом жизни, каждый был достоин любования, но каждый из них разворачивал свои упругие лепестки в великой надежде на продолжение и на бессмертие. Их было множество — бело-розовых этих цветов, распустившихся в теплые дни мая, над ними в солнечном воздухе вились жужжащие осы и пчелы, и чудилось, будто белая яблоня звоном этим славила жизнь.
Демьян Николаевич выносил табуретку, садился под яблоней и слушал звон. Изощренное и чуткое ухо его ловило в этом хаосе звуков торжествующие крики людской толпы, отдаленные и невнятные, и перезвоны маленьких колокольчиков, созывающие народ. Он улыбался, согретый солнцем и звонким ликованием, но когда рассказывал домашним о своих слуховых галлюцинациях, над ним посмеивались. А он, сидя под цветущей яблоней, не только слышал, но и видел «третьим» своим глазом площадь древнего города, белую звонницу и яркие толпы ликующего народа, славящего жизнь.
В такие дни, когда прогревалась земля, Демьян Николаевич сажал обычно морковь.
Скворцовы в этом «сельском хозяйстве», как говорил Сергей Александрович, никакого участия не принимали, хотя давно уже перестали относиться иронически к муравьиному трудолюбию Демьяна Николаевича и не отказывались никогда попастись на грядках клубники, отщипывая тяжелые спелые ягоды, лакомились сладким синим крыжовником, черной или красной смородиной, стручками сахарного горошка или садовой малиной, ягодой крупной и красивой, но по вкусу и аромату не сравнимой с дикой, лесной, которой в урожайные годы вызревало огромное множество в окрестных овражистых лесах.