Голубые капитаны
Шрифт:
— Степан Федорович Галыга.
— Рад видеть вас, Степан Федорович, в здравии.
— Антоша, уйди!
— Есть! — Богунец приложил два пальца к синему берету, четко, даже картинно, повернулся через левое плечо и пошел к соседнему вертолету.
— Может быть, рассказывать ничего не надо? — спросил Донсков. — Я уже знаю, Степан Федорович, с обслуживанием вертолета все в порядке, и он упал не по вашей вине.
— Надо! Был заслуженным фронтовиком Галыга, когда-то был, но стал вор я и сволочь, хотя Руссова и не подвел.
— Беспощадно, Степан Федорович.
— Хочу выскрести душу и жить дальше. Только не мошенником, не пьяницей! Я еще и дурак! Та-акой дурак!
— Не волнуйтесь, Степан Федорович. Если вы уже решились на исповедь и роль попа отвели мне — не знаю, чем заслужил? — давайте факты.
— Есть факты и… нет их!
— Сказочно!
— Так получилось, что я не могу ничего доказать.
— И не нужно. Судьей быть не хочу. Просто расскажите. Или переживите в себе.
— Я должен говорить.
— Может, посидим в вертолете?
— Пройдемте в городок… Начну про то, как я стал вором… Нет, сначала про то, почему стал пить. А в общем, заливаю, совесть заливаю, так легче.
— Слушаю, — заинтересованно сказал Донсков.
Путаясь в подробностях, Галыга рассказал, как он на руднике скатил под пригорок бочку, а потом тайно привез ее в Нме.
— Что было в бочках?
— Разве я не сказал? Спирт. Ректификат чистейший.
— Ну, и?..
— Вроде — факт! Долю спирта отлил, остальное отдал. По баночке, по скляночке высосал свою часть. Жена как-то пришла поговорить, удивилась, откуда у меня в доме столько зелья. Последнюю юбку, грит, продам, а иди и выплати ворованное… или мы с ребятами никогда не вернемся. Я к одному человеку… за советом.
— К кому? — спросил Донсков, но Галыга на вопрос не ответил, продолжал говорить свое:
— Он грит — плюнь! Я говорю: душа ноет, покоя не дает! Он грит, тогда поезжай на рудник и заплати. Поехал я. Разыскал того кладовщика. Так и так, рассказываю. Кладовщик смеется: «Не помню такого случая, у меня все всегда в ажуре!» Да еще и бутылку предложил.
— Выпили?
— И не одну, Владимир Максимович… За то, что факт испарился, выпили.
— Вы говорили: «Часть спирта отлил, остальное отдал». Кому отдали?
— Разве я так говорил?
— Да, Степан Федорович.
Вздохнув, Галыга на ходу расстегнул воротник рубашки, будто он его душил, и решительно рубанул ладонью по воз духу:
— Все, как на духу, но без фамилий! Я во всем виноват, мне и казнь! Случилось это после смерти, пусть земля ему будет пухом, Воеводина-старшего. И я, и один тип в Мурмашах тогда остались. Промашка тогда получилась с Воеводиным-то, с братом Ивана Иваныча. Я соблюдал его вертолет.
Сменным инженером велено мне было заменить болты на фланцах крепления вала. Потяжка у болтов-то была, а один на срез маленько пошел. Я другую работу не завершил, а эта, думал, подождет. Тут срочное санитарное подвернулось. Звонок сверху — не выполнить нельзя. А машина только моя. И время нет приказ инженера сполнить. Думал, летала столько, старушка, и тут пройдет. Прилепил галочку супротив замечания инженера, после полета, дескать, сделаю. Сфальшивил, Владимир Максимович, сфальшивил на жизнь свою!.. Оторвался вал в Воеводина-старшего…
Опустив голову, Галыга шел медленно, на ватных ногах, отвернувшись от Донскова, чтобы тот не видел его лица, и замполит тоже умерил шаг, только желваки разыгрывались на его обветренных, чисто выскобленных бритвой скулах.
— Я не поведал аварийной комиссии о промашке своей. — Галыга шмыгнул носом. — Листочка с замечанием инженера и моей птичкой, отметкой, значит, о выполнении, не оказалось в бумагах. Сухим я вышел. Инженер бушевал, доказывал, а я молчал. Не хотелось в клетку. Казнил себя и молчал.
— Куда же делось распоряжение инженера?
— Человек, для комиссии который все бумажное дело готовил, помету инженерскую изъял. Припрятал, значит. Чтоб меня выручить, сказал, пусть грех на умершего падает, за чем на живого…
— Кто же он, Степан Федорович? Или факта в руках у вас опять нет?
— Нету, Владимир Максимович. Бумажка та где, не знаю. Висит она надо мной обухом топориным. Невмоготу уже, люди ладно, совесть занудила. Я ж Воеводину-младшему в глаза смотреть и по сей день не могу, как встречу — дрожь мучит.
— Значит, кража спирта и сокрытие причин аварии вертолета Воеводина-старшего связаны с именем одного человека?
— Что вы! — испугался Галыга. — Я разве так говорил? Для себя я спирт-то.
— На машине вывозили?
— А? — смутился Галыга. — Знаете, не ведаю. Я с полканистры забрал и ушел. Наутро притащился, глянь, нет уже бочки в вертолете.
— Украли? — усмехнулся Донсков. — Не сумели сохранить, значит?
— Не сумел, Владимир Максимович, не сумел.
— И получается, что опять факта нет.
— Опять, — вздохнул Галыга. — Казните меня, прошу, без фактов, потому что все это есть правда!
— Вы не до конца искренни, Степан Федорович. Подумайте, потом поговорим.
— Один я виноват, один — горько вздохнув, неуверенно проговорил Галыга. — Фактов подать не могу, а жисть вся, и семейная тоже, наперекосяк пошла. Приехал из города до мой… ключ от квартиры у Григорыча был, он щенка обещал кормить, помер щенок, мебелишку обгрыз, скулил, видно, дух от него в квартире трупный… не мог я больше так.