Гон спозаранку
Шрифт:
Красный — мой приятель, и, уж конечно, он негр. Я позабыл его настоящее имя. Про таких парней говорят «симпатяга»; он хорошего роста, без лишнего веса, медно-рыжие, почти красные волосы, всегда подстриженные аккуратным ежиком, немного раскосые серые глаза и гладкое лицо — борода у него не растет. Для своего возраста он в полном порядке, и они, ясное дело, к нему липнут. Он говорит, что никогда им не платит.
Мне бы так — хоть не всегда, а через раз. Я-то ведь вечно сижу без гроша: винишко там, чулочки, вот деньги и уходят. Кое-что я потом получаю обратно, а придет время, мы все с них получим. Красный им нравится, нас частенько навещают, ну и приносят того да сего.
Я домосед — не то что Красный. Иногда он целыми днями где-то
Но обычно мы с Красным живем в ладу — умеем находить общий язык.
Красный не горожанин, не потомственный горожанин. Хотя, если подумать, кто из нас потомственный? Ну а Красный-то и родился на ферме: он сын черного издольщика, сына издольщика, сына сукина сына. Ему удалось вырваться из дому во время последней большой войны — он служил в действующей армии поваром, а когда освободил весь мир и вернулся, то стал рабом на новомодный лад в великих и свободных Соединенных Штатах.
Сперва он пытался бороться по старинке — вступал во всякие там разные общества, которые обещали ему свободу и равенство, да только всегда это кончалось одинаково: их живенько вынюхивали федеральные ищейки и тут же объявляли, что, мол, общество подрывное. Любую организацию — только назови ее сокращенно — власти сразу объявляют прокоммунистической, а на любую попытку что-нибудь изменить в «доброй старой американской жизни» (тоже мне, дерьмо!) вешают ярлык коммунизма. И Красный был самым крутым коммунистом из всех коммунистических некоммунистов в Штатах.
Ну и под конец его так затравили, что он боялся написать свое имя на членской карточке церковного прихода. Красный здорово пробивной парень, и он уверенно продирался наверх — хорошая работа и всякое такое, — так ведь ему зудилось быть знаменосцем, идти впереди борцов за свободу, — он и пошел, а когда оглянулся, то увидел, что борцы топчутся где-то позади… тут на него одного и навалились, затоптали вместе со знаменем в грязь, а когда решили, что он сдох, бросили, бросили подыхать, раздавленного, затоптанного… и больше уж он не подымался.
Потом он сколько-то болтался по стране, жил как придется и издыхал окончательно.
И вот тогда-то я с ним и познакомился. Мы оба стояли у винного магазинчика, торгующего по дешевке уцененным пойлом, и ждали, что кто-нибудь поднесет нам выпить, а как раз в это время трое мальцов приперли ящик с пустой посудой, чтоб урвать свою долго от великого бизнеса. Я видел, как шпанята сдавали бутылки, и тоже решил попытать счастья — подобрал их ящик и отправился на поиски. Ну а за мной потащился и Краспый. Как-то так вышло, что мы разговорились — да и промышлять на пару было сподручней, — мы полдня рыскали по окрестным переулкам, собирали бутылки и трепались ни о чем.
Но те мальцы потрудились на славу: мы нашли всего полдюжины бутылок — на глоток вина да кусок хлеба. Когда мы снова возвратились к магазину, у обочины тротуара стоял грузовик с ящиками пустых бутылок из-под шипучки. Ни шофера, ни грузчика видно не было, и мы решили подоблегчить грузовик. «Ты таскай, а я постою на стреме», — сказал мне Красный, и дело пошло. Я прятал ящики на свалке за углом. Мне удалось вытащить двадцать штук, прежде чем шофер вышел из магазина.
Позже, когда грузовик уехал, мы унесли ящики в укромное место, а часть бутылок взяли с собой и обменяли их в магазине на две пинты вина. Потом зашли в продуктовую лавку, чтоб купить хлеба и копченой колбасы. Это Красный придумал покупать жратву. Я-то собирался все деньги пропить, но у Красного вечно в брюхе непорядок, и ему приходится заботиться о харчах. Я и сам понимал, что подкрепиться бы не худо, да это же смехотища — покупать жратву: ведь кусок хлеба всегда можно выклянчить. Харчись на подаяние, веселись за деньги — так у нас ведется испокон веков, И пока еще с голоду никто не умирал. Ну на кой черт покупать жратву, если можно попридуряться перед добреньким фраером, и она сама свалится тебе в рот?
У нас тут всегда найдется благодетель, который мечтает кого-нибудь накормить. Но сперва он прочитает тебе проповедь, ублюдок. Ему мало услышать «благодарю вас, сэр». Нет, он, подлюга, должен быть уверен, что ты не собираешься на его деньги выпить. Ему ведь надо успокоить свою совесть, и, уж конечно, он хотел бы отвести тебя пообедать — так ведь ему пришлось бы сидеть там с тобой, — ну а на такое он просто не способен. И все же ему хочется себя уверить, что вот, мол, хоть один несчастный да накормлен, и поэтому, прежде чем бросить мелочь (во-во, они ее всегда бросают, к руке твоей они ни за что не прикоснутся!), такой доброхот обязательно пробубнит: «А вы не будете покупать вино?», или: «Истратьте эти деньги на еду», — ничего другого они придумать не могут.
И вот ты стоишь, значит, и врешь, и улыбаешься, и соглашаешься с любой его тягомотиной, и ждешь, когда он наконец раскошелится и бросит в твою черномазую руку какую-нибудь никелевую доброхотную мелочишку, а потом идешь и покупаешь жратву — хлеба с колбасой да чашку кофе, а чаще какого-нибудь нормального питья.
Хотя на нормальное-то редко хватает, потому что совестишка у них тоже никелевая.
Иногда они требуют, чтобы ты им отслужил — один раз меня какой-то дух попросил переспать с его сестрой, да еще и при нем. Она у него чиканулась на неграх — или вообще на всех мужиках, — ну а он чокнулся на ее чиканутости. У нас каких только выродков не встретишь… Вспомнить хотя бы ту древнюю старуху — ей, наверно, сотен за девять перевалило, — или того педика (как же без педика? — педики, они многим у нас отдушина)… да разве их, выродков-то, всех упомнишь?
В общем, мы с Красным непогано устроились. Нам обоим дали пособие по безработице, как раз когда мы вселились в наш тараканник, и теперь нас отсюда не выманишь. Раньше я подряжался на случайные работенки, да ведь сколько ни налегай, всех денег не заработаешь, — так что я вскорости бросил это дело. Сижу себе дома. Иногда пописываю. Иногда почитываю. Ну а пью по возможности всегда — под кайфом в жизни даже и смысл находишь.
Красный тоже сперва подрабатывал, да об этом пронюхал инспектор по пособиям и полпособия стал забирать себе, ну и Красный решил — да пошло оно, на кой ему сдалось прикармливать белого? Он бросил работу и кантуется теперь дома, а по ночам околачивается в одном из заведений — по-моему, он подыскивает девочкам клиентов и следит, чтобы все прошло как положено. Поэтому ему и не приходится платить. Он-то говорит, что ничего, мол, подобного, да я знаю, что так оно и есть. Не стал бы он ошиваться там за просто так. Никто ничего за так не делает. Всем за все приходится платить. Не раньше, так позже, а как же иначе-то?
Мы живем здесь по-тихому, без всяких волнений: ни тебе радио, ни телевизора, — спим, да пьем, да обдумываем свои делишки. В ту неделю, когда мы получаем пособие, у нас начинается шикарная жизнь: денег навалом, делай, что хочешь, пока — недельки через две — они не кончатся. В понедельник утречком, только что вставши, мы идем в продуктовую лавку Маровица, чтобы узнать о субботних и воскресных новостях; и вот мы стоим у мясного прилавка и слушаем обстоятельные рассказы хозяек — к примеру, о том, как избили Сьюзен (речь, натурально, идет о взрослых: про детские драки у нас не рассказывают); о том, как Сэм расправился с жучком, который вечно норовит не заплатить, да о том, как Здоровяк — в который уже раз — вызволил из тюряги двух своих девок.