Гончаров
Шрифт:
В Аяне путешественники разбились на три группы. Генерал-губернатор отбыл первым. От побережья дорога, а верней тропа, вела через Семигорье на Якутск. Говорили, что проложена она недавно (раньше ходили черев Охотск) и не военными людьми проложена, не добытчиками, а… якутским архиереем Иннокентием, который отсюда, из Аяна, добирался даже до Алеутских островов.
Иван Александрович дивился предприимчивости и энергии здешних, людей, но величина расстояний, которые предстоит преодолеть, приводила его иногда почти в ужас. Четыре тысячи верст до одного лишь Иркутска! А оттуда еще шесть тысяч!.. Эти цифры и в сознании с трудом умещались. Теперь, задним числом, морская часть пути казалась ему легкой и приятной прогулкой. Говорят, ехать надо будет верхом, а где и пешком идти. А ведь он к лошади с детства близко не подходил. Можно, говорят, еще на носилках, между двумя лошадьми, но так здесь перевозят лишь инвалидов…
«Истинное путешествие в старинном трудном смысле, словом, подвиг, только с этого времени и началось», — писал он с дороги в Петербург. Действительно, обстановка похода напоминала о временах древних, когда лишь отвага и великая страсть побуждали людей покидать жилища и уходить в земли незнаемые. Сопки, тайга, бурные реки с каменистым дном, болота, горные перевалы — тут все еще было безымянным, неочеловеченным, и ум терялся от избытка впечатлений.
Течение в горных речках, оказывалось настолько сильным, что на противоположный берег лошадь с седоком выбиралась гораздо ниже того места, где вошла в воду. В болотах лошади вязли, проваливаясь по брюхо, иногда приходилось поворачивать назад и обходить топкие места, продираясь сквозь буреломы. Обувь все время была мокрой. Иван Александрович порой изнемогал до такой степени, что садился на какой-нибудь пень и решал про себя: дальше никуда уж «не пойдет.
С приближением осени по утрам стали прихватывать морозцы, и Гончаров с тревогой прислушивался к ревматическим болям в ногах.
Иногда ему не верилось: неужели это вот существо, неловко сидящее на лошади, обросшее щетиной, с опухшим лицом, с потрескавшимися от ветра губами, в грязных, одеждах, которые насквозь пропахли дымом, болотной жижей и конским потом, — неужели это он, петербургский известный литератор и боящийся сквозняков чиновник? Ввались он сейчас, в таком виде, к примеру, к тем же Майковым, его и не узнают ни за что, а если узнают, то Евгения Петровна уж наверняка в обморок упадет… Хорошо еще, что он умеет посмотреть иногда на себя иронически — на свою большую и пространную физиономию, на брюхо свое, которое, несмотря на морские и сухопутные испытания, растет себе и растет. На корабле, бывало, по утрам обязательно кто-нибудь из приятелей-офицеров подойдет и молча дотронется пальцем до его живота — появилась ли, мол, прибавка? И сделает красноречивую мину: появилась… На всякий случай, чтобы не очень при встрече поразились, Иван Александрович пишет друзьям с дороги: от недостатка движения на корабле «выросло такое брюхо, что я одним этим мог бы сделаться достопримечательностью какого-нибудь губернского города». Но это он, конечно, сильно преувеличивает. Поглядели бы на него со стороны, как задумчиво едет по таежной тропе верхом на лошадке, как прилежно поднимается в цепочке путников по склону оледенелой Джугджур, как недвижно сидит в лодке, спускаясь вниз по течению Май, как невозмутимо спит в берестяной юрте или ест рябчика, только что поджаренного на костре, — поглядели бы и сказали невольно: до чего ж молодец этот русский писатель, сорок лет просидевший сиднем дома и вдруг смело пустившийся по морским и земным хлябям с замыслом, да еще с каким! — «Путешествие вокруг света, в 12 томах, с планами, чертежами, картой Японских, берегов, с изображением порта Джексона, костюмов и портретов жителей Океании И. Обломова».
Пусть не 12 томов, пусть без карт и изображений костюмов, и автор не «И. Обломов», а сам он, но все-таки сумку, плотно набитую тетрадями (многие очерки уже вчерне готовы), он с собою везет, все время чувствуя ее тяжесть на боку, под рукой. И дай бог ему довезти ее до дому, не разболеться в пути, не поскользнуться на ледяных уклонах перевала, не потеряться среди безымянных сопок и речек, не потерять внутреннего спокойствия.
В Якутске Гончаров задержался более чем на два месяца: пришлось дожидаться зимней дороги, то есть времени, когда Лена замерзнет. Впрочем, о задержке путешественник не жалел. Сколько интересных знакомств ожидало его в маленьком деревянном городке! Здесь открылся ему во всем своем богатстве тип рядового русского сибиряка — пионера дикой, почти еще первобытной природы. Гончаров беседовал с купцами и инженерами, добытчиками пушнины и даже… землепашцами. Да, да, к своему удивлению, еще не доезжая Якутска, увидел он среди примелькавшейся таежной хмури ослепительно золотящиеся нивы. Пшеница?! А на луговой пойме обочь городка мирно паслось стадо не оленей, нет, — коров и баранов.
По установившейся привычке он прежде всего постарался обзавестись книгами, посвященными новому для него краю. Читал, делал выписки, сравнивал с увиденным. Причем с увиденным не только в Сибири, но и во время плавания. Приятно поразился, узнав, что на всем громадном пространстве к востоку от Якутска запрещена продажа вина. Невольно вспомнилась опиумная флотилия у стен Шанхая.
Познакомившись лично с преосвященным Иннокентием Вениаминовым (тем самым, что проложил тракт от Якутска до Аяна), Гончаров открыл для себя, какую, оказывается, громадную работу проделали и сейчас продолжают здесь, в Восточной Сибири, русские просвещенные люди. Составлен алфавит для якутов, подготавливается якутская грамматика. Составлены также грамматика тунгусского языка и тунгусско-русский словарь, включающий несколько тысяч слов. Сам Иннокентий издал алеутский и алеутско-кадьякский буквари.
И при всем том эти люди говорят о своей деятельности как о чем-то само собой разумеющемся, заурядном. Они проникают в самые отдаленные области континента, знакомятся с местными племенами, прокладывают дороги, возводят деревянные мосты над топями, спят на снегу в сорокаградусные морозы. «Американец или англичанин какой-нибудь, — сравнивает Гончаров, — съездит, с толпой слуг, дикарей с ружьями, с палаткой, куда-нибудь в горы, убьет медведя — и весь свет знает и кричит о нем!»
…Лишь в конце ноября выехал Гончаров из Якутска. На дорогу щедро снабдили его провизией, в том числе замороженными в кубиках щами и морожеными пельменями, струганиной. Не без посторонней помощи путешественник обрядился в здоровенный малахай, в торбаса, в заячью шубку, в доху из шерсти горного коала; к тому же на санях закутали его в медвежьи шкуры.
И — еще три тысячи верст пути… Он потерял счет станциям, малым поселкам. Ехали то Леной, то пойменными лугами, изредка углублялись ненадолго в лиственничные леса. Вот и морозы подскочили к четвертому десятку. Запеленатый в полдюжины шкур, Иван Александрович не мерз, только лицо нещадно секло ветром, снежной пылью. До Иркутска оставалось пятьсот верст, когда он обнаружил, что лицо сильно поморожено. На станциях велел гнать что есть мочи, и расстояние это одолели — никогда бы на слух не поверил — всего в двое суток.
«В самую заутреню Рождества Христова я въехал в город. Опухоль в лице была нестерпимая. Вот уж третий день я здесь, а Иркутска не видал. Теперь уже — до свидания».
Такими словами закончит Гончаров «Фрегат «Паллада». От столицы Восточной Сибири до конечного пункта его странствия еще мчать и мчать. Но ему не хочется в эти дни думать ни о предстоящем пути, ни о времени, которое надо будет на него затратить. Как старого знакомого встречает его Николай Николаевич Муравьев. Во время пребывания в Иркутске Гончаров посещает князя Сергея Григорьевича Волконского и его супругу Марию Николаевну. В очерке «По Восточной Сибири» он напишет: «я перебывал у всех декабристов, у Волконских, у Трубецких, у Якушкина и других». С сыном Волконских, двадцатидвухлетним Михаилом, Гончаров познакомился немного раньше, на амурской стоянке. Через много лет они увидятся еще раз, но не в России, а в одном из западноевропейских курортов, где Волконский-сын будет сопровождать своего родителя — разбитого болезнью старца.
Никаких подробностей о встречах, и беседах с декабристами Гончаров не оставил — ни в письмах, ни в воспоминаниях. О том, что беседы были, и, судя по всему, продолжительные, свидетельствует отзыв С. Г. Волконского о писателе как об умном и увлекательном рассказчике. Этот отзыв содержится в письме, которое князь поручил путешественнику доставить в Москву, семейству Молчановых.
…Если от симбирского берега Волги идти все на запад и на запад — вдогон за разматывающимся волшебным клубком, — то когда-нибудь к той же самой родной реке выйдешь с противоположной стороны… Вспомнилась ли Ивану Александровичу эта давняя детская греза, когда увидел наконец осеребренный снегом Венец и столбы дыма над Симбирском? Никогда уже не услышит он голоса Авдотьи Матвеевны в просторном, слишком просторном теперь родительском доме. Отплыла и ее душа к неясной мете, остался лишь чистый сугробик в кладбищенском селенье.
Можно сказать, что, собственно, здесь, в Симбирске, и закончилось его более чем двухлетнее странствие. Оставшийся отрезок пути почти уже и не в счет. Тем более что от Москвы до Петербурга — наконец-то и Россия дождалась! — понесется он по железной колее. По дороге, которая стоила стране многих тысяч человеческих жизней.
Того, в честь кого она названа, уже нет в живых… Но война, которую он проиграл, еще догорает в Крыму… Дико взвывая в морозном мраке, мчит огненный колченогий оборотень. В его утробе за единый лишь миг сгорает целый эдем девственного леса. Но сравнительно с дилижансом, тарантасом каким-нибудь, не говоря уже о телеге, ехать удобно, очень удобно. Что и говорить, прогресс приятен, пока дыму мало. А его пока мало. Иногда лишь попадет в глаз путнику щекочущая угольная соринка — и все. Не плакать же из-за этого — проморгается.