Гонимые и неизгнанные
Шрифт:
Так с помощью Федора Заикина найдены были бумаги. Надо сказать, что весь поиск проводился в величайшем секрете. Ф. Заикин думал, что записку привезли из Петербурга, и не подозревал, что брат находится рядом в Кирнасовке.
Землекопы и даже официальный свидетель - земский исправник И. Поповский не знали, что ищут и что нашли. "Вырыто что-то, - писал исправник, - закрытое в клеенки темного цвета, испортившееся в некоторых местах от сырости".
13 февраля Н.Ф. Заикина снова водворили в Петропавловскую крепость, а "Русскую правду" Следственный комитет, не распечатывая, передал Николаю I. Заикин же, тяжело переживая и свое признание, и раскрытие
25-летнего декабриста Н.Ф. Заикина, осужденного за то, что "участвовал в умысле бунта с принятием поручений от общества и привлечением одного товарища", Верховный уголовный суд отнес к 8-му разряду и приговорил к ссылке в Сибирь бессрочно (указом монарха от 22 августа 1826 года определил 20-летний срок поселения - но, как свидетельствует судьба Н.С. Бобрищева-Пушкина и немногих декабристов 8-го разряда, которые останутся в живых через двадцать лет, этот указ был только на бумаге).
27 июля 1826 года тайная ночная дорожная коляска увозила Николая Федоровича из Петербурга и фактически из жизни, хотя умер он ровно через 7 лет (23 июля 1833 года) на поселении в Витиме Иркутской губернии.
Тогда, в апреле 1826 года, Павел Бобрищев-Пушкин более всего жалел, что не сошелся близко с Пестелем - человеком, как он понимал, исключительным, хотя истинную значимость П.И. Пестеля для истории, равно как и созданной им "Русской правды", он поймет уже там, в Сибири, когда декабристы будут скрупулезно анализировать и события неудавшегося восстания, и идеологические, политические установки "Русской правды" и Конституции Никиты Муравьева.
Павел Пушкин не знал, что в печальный этот апрель 1826 года "Русская правда" была уже царской узницей - только заключил её монарх не в каземат, а в архив. И вот почему. Когда Николай I и Следственная комиссия, бегло просмотрев сочинение Пестеля, не обнаружили в нем ни цареубийственных планов, ни каких-то "эффектных" подробностей, которые изобличали бы творца "Русской правды" как изверга и погубителя, они сразу же утратили к ней интерес. Знакомить же общественность России и Европы с этим документом монарх, естественно, не желал. Вот почему "Русская правда" была надежно запечатана в секретном архиве (только в 1906 году освободили Конституцию из заточения и состоялась первая её публикация),
Михаил Лунин в "Разборе донесения тайной Следственной комиссии государю императору в 1826 году" писал: "Комиссия величается, что она отрыла Конституцию Пестеля ("Русскую правду") из земли близ неизвестной деревушки. Но она совершила сей подвиг, дабы вернее укрыть "Русскую правду" от народа, предав её забвению архив(а). Об Конституции Пестеля в Донесении сказано несколько слов (в примечании), изобличающих более осмотрительность членов Комиссии, нежели заблуждения сочинителя"1.
Следует подчеркнуть такой важный момент. Спустя два месяца после начала арестов "Русскую правду" монарх и "следователи" просматривали, по сути, уже как знакомый им документ, так как его содержание стало известно по показаниям многих декабристов и самого Пестеля. Они лишь, что называется, "сличили" их с подлинником. Да и самодержец к этому времени несколько успокоился, подавил свой страх: всех зачинщиков бунта и рядовых членов надежно укрыли своды казематов Петропавловской крепости.
Однако что было бы, расскажи Бобрищевы-Пушкины о сокрытии ими "Русской правды" и окажись Конституция Пестеля в руках монарха в первые дни января 1826 года?
Вряд
Братья Бобрищевы-Пушкины, 25и 23-летний по-ручики, скромные свитские офицеры, нарушившие приказ о сожжении "Русской правды" и тем спасшие её, потом спасли Конституцию и во второй раз, скрыв её местонахождение от следствия. Молчанием своим спасли. Для истории российской, для будущего спасли. "Русскую правду" отправили в архив, а не в огонь!
Полюбить не успел...
Павел Пушкин, с детства очень любивший брата и подражавший ему во всем, сейчас, в апреле 1826 года, в каземате, вспоминал об их последней поездке домой, в Егнышевку, год назад в отпуск1.
Для Николая и Павла, хотя вряд ли они говорили об этом между собой, эти нечастые приезды в родовое имение, радость свидания с отцом, матушкой, младшими братьями и сестрами, пешие и конные прогулки по окрестностям таким непередаваемо красивым, неспешное, наполненное милыми домашними и недомашними подробностями житье были событиями в их жизни особыми.
Лишь в эти, так скоро пролетающие 2-3 месяца, они обретали ни с чем не сравнимое чувство родного дома, тепла и уюта, которых лишила их жизнь с отрочества. Души их воспаряли от всеобщей любви и ласки, малых, но таких значимых знаков внимания, от обожания младших. Родители старались "побаловать" своих старшеньких, и это трогало до слез.
Их последний приезд был особым для Николая - влюбленного и любимого: он приехал получить согласие и благословение на его брак с тульчинской дворянкой Дашенькой М.1 Павлу было чуть-чуть грустно: у старшего брата начиналась своя, не совпадающая с его, Павла, жизнью. Он любил и гордился Николаем - старшего брата нельзя было не любить. Высокий красавец с густыми вьющимися волосами, рыцарственный и бесконечно добрый человек, философ, умница, поэт, в глазах которого всегда светилось радостное упоение жизнью, счастьем. Родители - Сергей Павлович и Наталья Николаевна - и согласие дали, и порадовались: их первенец с Божьей помощью определился в службе, а теперь вот обзаведется и семьей.
То, последнее перед вечной его разлукой с родителями утро, началось в доме с радостной кутерьмы и хлопот - Николашу благословили, и нынче он ехал в Тульчин, где должно быть обручение. Сам Николаша волновался ужасно, и от волнения похохатывал, встряхивая непослушной своей гривой, чуть не до полудня бродил по комнатам, потом долго одевался, пошел к maman, которая с ним о чем-то пошепталась, и уж только потом в гостинной зале родители благословляли на дорогу и крестили Николашу.
Нянька, стоя с радостно улыбающейся прислугой, беззвучно плакала, промакивая глаза большим платком, а когда совсем потерявшийся от общей любви и внимания Николаша двинулся наконец к выходу, все принялись крестить его вслед. Но на крыльцо нянька прислугу не пустила - она знала, какой её старшенький добрый и чувствительный, и боялась, что он может расплакаться. Хоть уж и офицер, и 25 ему, а ведь дите - сердце золотое. Таким Павел, ещё остававшийся больше месяца дома, и запомнил перед почти семилетней разлукой - да ещё какой разлукой!
– брата: нарядного, напомаженного и так переволновавшегося, что, казалось, слегка сердитого - он, запахивая шубу, садится в сани, коротко машет рукой, лошади трогают, а они - отец, матушка и он - стоят на крыльце, и в сердце их одинаковые и радость и грусть...