ГОНИТВА
Шрифт:
Створки двери распахнулись настежь. После полутьмы коридора свет ударил по глазам. Какое-то время Айзенвальд подвергался пристальному разглядыванию. После чего прозвучал старчески скрипучий голос:
– Давайте письмо.
Матей Френкель вернулся за свой вельможный на бронзовых лапах стол, делающий совсем уж тесным неширокое помещение. Прямо за спиной чиновника следствия по делам о тайных лейтавских обществах оказался ростовой портрет герцога Ингестрома ун Блау при всех регалиях. Черные с блеском ботфорты последнего как бы упирались в господина ротмистра, и создавалось впечатление, что тот несет застывшую в гордой позе царствующую особу на своих хилых плечах. Впрочем, и это, и некоторое сходство Матея Френкеля с зайцем: приподнятый на темени седой паричок, редкие бакенбарды и миндальная сладость багрового лица – не располагали к смеху. Даже тех, кто ротмистра как следует не знал.
Айзенвальд передал чиновнику письмо. Тот нашарил очки на совершенно пустом, исключая чернильный прибор, столе и углубился в чтение. Потом покрутил шеей, точно стянутый под подбородком белый галстук
– Ну, хм… В Блау всегда полагают, что нам заняться нечем, – на секунду оскал пробился сквозь мину благообразного дедушки. – Ну, если так… постараемся. Что в наших силах. Что именно?
Матей Френкель передернул плечами, то ли поправляя на них правящего герцога, то ли умащивая более ладно голубую орденскую ленту:
– Ар-рхив? Милостивый с-дарь… – пожевал губами. Звякнул спрятанным под столом колокольчиком. Перед дверью немедленно нарисовался уже виденный Айзенвальдом мордатый детина.
– Устное мое распоряжение, батенька. Не гербовую ж бумагу марать. Обеспечь вот этому господину, как его, Айзенвальду Генриху, хм, всемерное воспомоществование. И документики наши для начала. Все, что попросит. Да-с.
И когда Айзенвальд был уже готов выйти за служилым, просипел в спину:
– Советовал бы, всенепременно… имя сменить. Очень памятно здесь. Не дразните гусей, да-с.
Удивительно, как много можно узнать о человеке или об организации из обывательских сплетен, донесений агентов, отчетов по наружному наблюдению, перлюстрации писем и покаяний провокаторов. Целые тома получаются. Даже если читать только выжимки из всего. Но Айзенвальд готов был заглянуть в любую бумажку… его не интересовали общие отчеты. С подрывными элементами прекрасно справлялся его нынешний коллега, с истинно шеневальдской дотошностью разбирая перипетии так называемого национально-освободительного движения и даже прикармливая некоторые революционные группы с рук, чтобы выявить злонамеренных особ и держать под пристальным наблюдением. Большей частью это были мещане, студенты и мелкая шляхта. Изредка попадались крестьяне. Те в основном предпочитали писать петиции и посылать ходоков в Шеневальд, хотя обычно дальше лейтавских границ ходоки не добирались. Генриху было отлично известно все это, а он искал особое. То, что выделялось бы из обыденности, нечто такое, что он пока лишь чуял, разыскивая – вот странность – не может ли направляться ряд откровенно мистических событий, тот набор ужасов, который ксендз из Навлицы обозвал оком урагана, чьей-то вполне реальной волей. Уже несколько раз приставленный к генералу пожилой писарь (Генрих запомнил его еще по предыдущей службе) выразительно зевал и откровенно посматривал на массивные часы-луковицу, выцарапывая их из жилетного кармана. С тоской ворошил в печи угли и снимал нагар с почти догоревших свеч. Айзенвальд читал, как прикованный. Имя "Ведрич", выведенное лиловыми полустертыми чернилами, зацепило неожиданно. Айзенвальд откинулся на спинку неудобного присутственного стула, потянулся, зажмурился, давая отдых усталым глазам и при этом лихорадочно размышляя, где успел с Ведричем столкнуться. Не с человеком – именно с именем. Цепочка потянулась и вытянулась к Антониде Легнич из фольварка Воля под Вильней, той, что так неудачно пыталась сделаться волком-оборотнем. Ведрич была фамилия ее погибшего жениха. Генрих не мог вспомнить сейчас, услышал он ее собственно от Анти, помянул Ведрича ксендз Горбушка, либо она прозвучала в бреду случившейся с панной Легнич после той ночи горячки. Да это было и неважно. Если панна Легнич и была сумасшедшей в своем порыве, то в ее сумасшествии прослеживалась система. К сожалению, подтвержденная личным горьким опытом генерала. А значит, всякий человек, с Антосей связанный, мог в этой системе место иметь. Айзенвальд испытал прилив радости: вот оно. И занялся непосредственно князем Александром Андреевичем Ведричем герба Звоны.
Карьера последнего в инсуррекции развивалась одиозно, и со временем, наследственный повстанец, пан Ведрич мог достичь в ней заметных высот, быть повешенным, к примеру. Три года назад все к тому и шло. Но Алесю было мало проблем с официальной властью. Он умудрился напрочь перессориться и с комитетом "Стражи", достаточно умеренным, обвиняя их во всех смертных грехах и чуть ли не предательстве родины. Комитетчикам досталось за их бесхребетность и словоблудие. А также за пренебрежение честью отцов. Впрочем, радикальная часть "Стражи" была на стороне Алеся, и до открытой бойки тогда не дошло. Айзенвальд вернулся на несколько страниц назад, еще раз отчитав описание внешности Александра Андреевича: "Лет около 25 на вид, роста выше среднего, внешность обычная, особых примет не имеет; волосы русые в рыжину, глаза серые, кожа смуглая, плечи широкие…" Ниже было добавлено: "Прекрасно стреляет, при задержании особо опасен."
Резко затрещала свеча. Вскинулся задремавший на стуле писарь Прохор Феагнеевич. Генрих успокоительно махнул ему рукой.
Пан Ведрич требовал от "Стражи" решительных действий. И тут началось как раз то, за чем посланец герцога ун Блау слепил глаза в архиве блау-роты. Алесь желал не только вооруженного восстания или возобновления партизанской войны против Шеневальда. А – всего-то – отыскать и поднять из могилы труп предателя, чтобы использовать его в национально-освободительных целях. В донесениях агентов, доселе скупых и точных, просквозила некая неуверенность и как бы даже сомнения в умственной полноценности объекта слежки. Члены же повстанческого комитета приняли предложение крайне серьезно. И полностью компенсировали отсутствие
Дальше из агентурных донесений вытекало, что комитет категорически запретил Александру Андреевичу что-либо предпринимать в данном направлении под страхом исключения его из "Стражи" и суда чести. Алесь запрету не внял. И в октябре 1827 года ушел от слежки в Крейвенской пуще (на чем "Виленское отделение борьбы с политической заразой" бесследно потеряло трех своих лучших шпиков. Возможно, "Стража" тоже кого-то потеряла, но в деле это не было отражено). Вновь информация о Ведриче всплыла на поверхность примерно через месяц после описанных событий, зато сразу из двух источников. Одним из них был арендатор, он же конюх и садовник поместьица Воля в семи верстах от Вильни Костусь Крутецкий (кличка Кундыс [37] ). Поместьице было единственным, что сохранилось за сестрами Антонидой и Юлией Легнич после гибели в мятеже их родителей-инсургентов (остальные владения были конфискованы, имя вычеркнуто из привилеев). Сестер держали под негласным надзором на всякий случай. Вторым, принесшим благую весть об Алесе, являлся ксендз Климент-Антоний Браницкий (кличка Бружмель) из костела Христова на виленском Антоколе, куда сестры Легнич ездили к исповеди. Разумеется, данные, полученные от ксендза, были куда подробнее.
37
Кундыс – дворняга
Айзенвальд порадовался, что копает в правильном направлении.
Кундыс докладывал, что через четыре дня после Сдвиженья, когда он наведал Волю, там уже находился привезенный неким мужиком паныч, лежа в бесчувственности. Паныч сей назвался паненкам Алесем Ведричем, по какой случайности старшая панна – Антонида – пребывала в большой радости. Костусь подробно характеризовал внешность гостя, она до крупиц совпала с полицейским описанием. Еще Кундыс сообщал, что Бирутка, тамошня стряпуха (вспомнив ее, Генрих хмыкнул), жаловалась ему на прыткого паныча, который, не успев опритомнеть, лазил в спальню панны Антоси через окно. Произошло ли что-либо в спальне, арендатору узнать не удалось.
Генерал сверился с показаниями ксендза. В них уточнялось, что пан Ведрич в Воле оказался впервые. Находился он на момент прибытия в состоянии весьма плачевном, близком к смерти, в каковом был подобран на старой разоренной могиле у Двайнабургского шляха. Судя по всему, им же могила и была разорена. Тот самый невнятный "мужик", который Ведрича подобрал и привез в Волю, был стрыем [38] паненок Легнич и сердечным другом их покойного отца. Звался он Гивойтос, то есть "змеюка". Вел жизнь кочевую, но в Воле объявлялся довольно часто и присматривал за девушками. И, похоже, не бедствовал, потому как панны Легнич по поводу именин и костельных свят всегда получали от него дорогие подарки. Антонида отзывалась о Гивойтосе с искренней любовью, Юлия – ненавидела, хотя причины этому определить не умела. Возможно, ревновала к старшей сестре. С Ведричем вышло наоборот. Младшая Легнич даже призналась Клименту-Антонию на исповеди, что готовится выйти за последнего замуж.
38
Стрый – брат матери
Айзенвальда заинтересовал в этих рассуждениях почему-то не столько Ведрич (пусть там труп подымающий и головой рискующий); сколько этот бродячий дядюшка, о котором арендатор Крутецкий, в остальном многоречивый и скрупулезный, упоминал весьма и весьма сдержанно и осторожно. До причин такого поведения стоило докопаться. Переступив через ноги спящего Прохора, Айзенвальд залез в картотеку, но по Гивойтосу там ничего не значилось. В тоненькой папочке, посвященой паненкам Легнич, – тоже. Все листы были подшиты и пронумерованы; даже под сильной лупой, найденной в ящике, не отличались фактурой бумаги и сортом чернил. Из папок ничто не изымалось. В то же время Генрих не мог поверить, что "змеюке" удалось укрыться от недреманого ока "зайчика" Френкеля. Что тогда? Вот здесь – рыжим по желтому – Гивойтос. А в других томах – ни слова. Проведя руками по лицу и волосам до затылка, отгоняя усталость, Айзенвальд пообещал себе заняться этим, а пока возвратился к Ведричу. Дело становилось все интереснее.