ГОНИТВА

Ракитина Ника Дмитриевна

Больно потянуло в низу живота. Майор сполз по конскому крупу, кинул поводья подвернувшемуся солдатику и захромал подальше от людей с их проблемами, в лесную глушь. Залез в кусты – чтобы бесшумно не подкрался ни конный, ни пеший – и там испытал неизмеримое облегчение. Да так и застыл с расстегнутой ширинкой под насмешливое хмыканье.

Соображай, Кит, думай, уговаривал он себя. Неоткуда было взяться всадникам. Деревья стоят тесно – конь и без ноши застрянет. И шипастые плети ежевики с набухшими почками курчавятся в рост. Батурин на своих-то двоих через них продрался едва-едва. Так нет же, сидят на бурых высоченных фризах в двух шагах от него, скалятся, бл… морды.

Повевает конским потом, взрытой землей и кожей амуниции. Скосившись, Никита едва не уронил штаны. Первого всадника, рыжеватого, стройного, в старинном княжьем уборе, он прежде не видел. Зато второй…

– Э-э, па-ан майор, – с укоризной сказал тот. – Вы что, дьявол?

Батурин моргнул.

Незнакомый же хмыкнул снова, отвечая на слова Стаха – то ли чудом воскрешенного, то ли призрака – хотя какие призраки с утра? И кони не боятся! Никите захотелось протереть глаза: славные верховые – злятся, взрывают землю подковами, храпят, падает с удил пена, но сквозь корпулентные тела смутно просвечивают кусты и деревья…

– Да откуда ему? Так вот, пан, слушайте и между тем одевайтесь. Всякому примерному христианину известно, что дьявол, сиречь Люцифер, был низвергнут с неба. Упал он где-то в наших местах, то ли чуть южнее, неважно. Только вот во время падения свалился в кусты ежевики. Ай-яй, мундирчик-то порвали…

Батурин судорожно оглянулся на собственный рукав.

– Вот и с нечистым то ж самое. Крылья ободрал, и морду, и…

– Остальное, – издевательски дополнил Стах.

Киту даже не страшно было видеть его ожившим, как приспичило заглянуть за спину: торчат ли там еще крестьянские вилы.

– Обозлился, – меж тем вел парень в княжьем уборе, – нечистый жутко. А естество того же самого требует, – он покосился на Батуринские штаны. – Вот и справил на ежевику свои дела. С тех пор на ней такие ягоды черные, потому как…

– Божья роса! – буркнул Стах. Рыжий покосился на него даже как бы с неодобрением.

– Вы спрашивайте, пан майор, спрашивайте – вижу ж: глазки бегают – откуда мы здесь, да по какой надобности, да как сквозь чащу продрались…

Кит опустил голову. Стреляли б – так уж сразу. Стерве Ташиньке все имущество достанется. Он закрыл лицо ладонями. Пробовал молиться, но в голову все лезла байка о дьяволе и ежевике.

– Ну? – Стах грубо оборвал тишину.

– Нет, – сказал с насмешкой рыжий. – Жалко. Родственники как никак. Ведрич, Александр Андреевич, – стянув шапку, представился он.

Кит от неожиданности открыл глаза и рот.

– Моя любка, – сощурился Александр, – евойной родная сестра. Поженись мы с ней – кем бы он мне приходился?

– Рогоносцем.

Рыжеватый со смехом откинулся в седле. Вот странно, мелькнуло у Батурина, не боится, что прибегут на звук. Или – их он один слышит? В голове помутилось после боя от усталости?

Князь точно мысли прочел:

– Вы не сумасшедший, пан майор. Не совсем, по крайней мере. Просто мы, как бы это, не совсем… А впрочем, не ваше дело.

– Так он… он, – Никита Михайлович по-простому, пальцем, ткнул в Стаха.

– Покойник, – полные губы Ведрича растянулись в недоброй усмешке. – Но это неважно. Так вот, по-родственному. Кем мне вы были бы, женись на Юльке?

– Что?

– Зятем, – опять вмешался Стах.

– Сов… свояком.

Рыжий устало потер переносицу.

– Так стрелять? – Стах погладил старинную, с перламутром на прикладе ручницу, лежащую поперек седла. Почему-то в критических ситуациях подробности четко видятся и насмерть врезаются в память. Точно это единственное, что можно унести с собой на тот свет. Батурин начал, наконец,

молиться.

– Нет, Сташе, – повторил князь раздумчиво, – он нам живой полезнее будет. Проводи его до Вильни. А у меня еще дела тут есть.

Лейтава, Приставяны, 1831, апрель

Гайли спала, как спят очень усталые люди: упав там, где сморил их сон. Не обращая внимания на перепачканную одежду. На то, что, отекая сыростью, холодит тело замшелый колодезный сруб, к которому она привалилась. Вздрагивая, то вытягивая ноги, то поджимая их к груди, точно защищаясь. Сверху сперва неуверенно, а потом все сильнее пригревало солнце. Превращая грязь на одежде в жесткую корку. Заставляя Гайли жмуриться, морщить нос и вскидывать брови, но так и не сумев разбудить. Сквозь сон доносились до гонца скрип очепа, шлепанье ладоней по гладкой жердине, быстрый перестук пустого ведра о бревна сруба, плюх воды в глубине, частая капель сквозь рассохшиеся клепки вздернутого наверх ведра. Шум переливаемой воды. Кто-то наполнял ведро за ведром и бегом уносил: земля подпрыгивала под торопливыми шагами, хрустела трава, шуршали камешки. Воду таскали споро и молча. И даже сквозь сон мучило Гайли любопытство – на что ее столько: полк поить?

– И все носют и носют, – ворчливо сказали над ухом. Зашуршала трава, заскрипела лавка под грузным телом. Гайли сделала усилие и наконец вынырнула на поверхность яви: солнечную и непривычно яркую. У ее глаз оказались грязные босые ступни, выглядывающие из-под лавки, выше – согбенная спина в темной жакетке и верткая голова, подпертая корявой ладонью.

– А зачем им столько?

Бабка подскочила, подхватывая коричневый плат с серой полосой по краю, съехавший с лохматой седой головы:

– Ты чего?! Ты откель? Пьяная, что ли?

– Нет. Не знаю.

– Ты вставай, девка, – не приближаясь, посоветовала старуха. – Поморозишься – деток рожать не сумеешь.

Схватившись за скамейку – положенную на столбики половинку бревна, черную от старости, – застонав от боли в правом запястье, Гайли точно приподняла себя из омута. Навалилась на бревно животом, а потом и села, ощутив щекой еще один взгляд.

– А кони у них там, – ехидно объяснила бабка. – Да мно-ого. Никак не упьются…

– Пожалел волк кобылу!… – в поле зрения Гайли, заслонив сруб и расплескавшее хрусталь воды и резко подпрыгнувшее ведро, вошел молодой, куда моложе Гайли, парень. Серая свитка его была перепоясана алым шарфом с накрест заткнутыми пистолетами, сбоку висела сабля-зыгмунтовка. За проволочные кудри уцепилась серая конфедератка с "Погоней" [49] , а в руке, обильно кропя водой штаны и сапоги, болталось второе ведро.

49

"Погоня" – старинный лейтавский герб: вершник со щитом, на щите шестиконечный крест

Гайли моргнула. Рукой с грязным бинтом, перетянувшим запястье, отодвинула со лба волосы. Парень охнул. Его лицо по-детски вытянулось, пухлый рот округлился. Как у ребенка, которому вдруг разрешили прокатиться на настоящей "взрослой" лошади.

– И чаво? – поинтересовалась бабка из-за спины.

Не обращая на нее внимания, парень поклонился Гайли, перекинув ведро в левую, а правую руку прижав к сердцу:

– Мирек Цванцигер, к услугам панны гонца.

– Игде?! – встряла неугомонная бабка.