ГОНИТВА
Шрифт:
Гайли прыснула.
– Дурень, – припечатала старуха.
Мир перед Гайли вдруг резко расширился, вместив пустошь, поросшую лозняком и вереском. Над серо-желтыми "котиками", обсадившими красные ветки, сыто гудели пчелы. Пустошь незаметно переходила в лесную опушку с чахлыми кустами малины и сухими стеблями прошлогодних крапивы и бурьяна. А дальше, синими уступами поднимаясь к ясному небу, начинался настоящий лес. Мирек оглянулся на шевельнувшиеся на опушке кусты:
– Панна идет со мной. Пожалуйста. Панне помочь?
– Рехнулся, – проскрипела старуха.
– За
Гайли оглянулась. Напротив леса оказался распаханный огород, обведенный изгородью из жердей, а далеко за ним и за ручьем, который можно было угадать по густым кустам вдоль берега, виднелись между старыми деревьями бревенчатые постройки с соломенными крышами.
– А там знают?
– А то, – Мирек смешно почесал затылок. – Вон, сочит, чтоб всю воду не унесли.
– А зачем вам столько?
– Коней поить, – насупился шляхтич.
Глядя на его румяные, покрытые легким пушком щеки, оттопыренные уши, пухлые губы и синие добрые глаза, Гайли не чувствовала угрозы. Лишь хитринку по отношению к въедливой старухе да искреннюю и немного наивную, подкупающую заботу к себе. Гайли оторвала от скамейки грязное усталое тело. Мирек бережно поддержал ее под локоть:
– Панна ранена?
– Не знаю… – вздохнула она, приноравливаясь к широким шагам спутника. Рассуждать и думать Гайли будет потом: как оказалась у этого колодца и леса, что делает здесь, и вообще… похоже, к беспамятству ей не привыкать. Разберется.
В бору, выпутавшись из малины и бересклета, к ним подбежала пухлая девушка, одетая точь-в-точь, как спутник Гайли; оленьими серыми глазами уставилась на гонца.
Та оттянула давящую зеленую низку на шее, подумав, что ружанец за зиму вырос вдвое. По крайней мере, так ей показалось.
Мирек хмыкнул:
– Э-э, сестренка. Это не привидение! Да! Панна Франциска Цванцигер, моя кузина. Панна…
– Гайли.
Франя отважно улыбнулась, покосилась на руки Мирека. Тот, окропив молодую крапиву, отбросил ведро:
– На загон мы напоролись, вот. Часа на три всего опередили. Так раненые у нас и кони устали.
– Это повод лес поливать?
Услышав вопрос Гайли, к ним подошел еще парень, упитанный, вальяжный, но такой же русый и сероглазый, как Франя с Миреком. Хотел выговорить сердито, но разглядел звезды гонца. Несколько опешив, протянул девушке руку:
– Цванцигер Михал, можно Мись.
Похоже, отрядом командовали эти трое, остальные семеро, хмурые бородатые мужики в серых свитках: кто сидел в стороне, привалившись к стволу, кто возился с конями, – лишь косились в их сторону.
– Просто так немцы в лес не полезут, – докончил Михал за брата. – Непременно спросят на хуторе, сколько нас. А нас там не видели, зато ведра бабка считала. Много ведер – много коней – много повстанцев.
Мирек с Франей захихикали.
Мись протянул Гайли плащ и сухую попону:
– Завернитесь. Потом Франя с вами запасной одеждой поделится. Мирек, веди Мишкаса.
Толстяка послушались беспрекословно.
Буланый красавец-конь, похоже, из-под
– Бедный мой. И яблочка для тебя нет, и жаль грязным задом на красу такую садиться. Но мы с тобой поладим, правда?
Мишкас фыркнул, соглашаясь.
– Куда теперь? – пухлая Франя держалась в седле мешковато, но прочно.
– К Волчьей Мамочке, – отозвался Мись. – Оставим там раненых.
Гайли про себя подивилась странному прозвищу, не вызвавшему в других ни смеха, ни недоумения. То, что гонец едет с инсургентами, обсуждению не подлежало. Даже теперь, когда Узор походил для нее на выцветший, расползающийся под пальцами ручничок с деревенского кладбища, Гайли чувствовала врага – густое облако злости и азарта песьей своры, взявшей след. Но у хутора, где девушка очнулась от зимы, свора заметалась, запуталась и остановилась.
Мирек, углядев, что Гайли придержала коня и руки расслабились на поводьях, поставил скакуна рыжей свечкой:
– Эге-ге-гей!!…
– Совсем сдурел? – Мись повертел у виска кнутовищем.
– Так нет погони. Была – да вышла. Правда, панна гонец?
Она кивнула.
Мирек, порехватывая поводья, с удовлетворением оглядел ладони.
– Лентяй за работу – мозоль за палец, – ехидно прокомментировал старший Цванцигер. Пухленькая Франя с сомнением оглянулась через плечо.
– Не сумлевайтесь, панна, – подал хриплый голос один из мужиков, – гонцы чуют.
Мирек подмигнул:
– Не обижайтесь, панна. Наша Франциска – как тот Фома неверный.
– Тот не лейтвин, кто руками не потрогает, – басом заключил Мись.
Гайли скакала, раскинув руки, откинувшись в седле, по лесной дороге; убегали по обе стороны сосны, обрамленные свежей рябиновой порослью. И было ей удивительно легко. Жаль только, что сразу, на месте, не вылечишь раненых – нельзя вмешиваться в чужой Узор, если ранен сам, болеешь или хотя бы устал. Хотя едва ли раны серьезны – в седлах крепко держались все.
– Вы из лисовчиков? – спросила Гайли Мирека, имея ввиду молодых людей, что зимой служили, занимались науками либо барственно убивали время, но – стоило первой зелени тронуть кусты и деревья – доставали оружие и уходили в лес, напоминать завоевателям, что Лейтава не сгинула.
– Что вы, панна! – Цванцигер вежливо приподнял конфедератку. – Мы загон, то бишь, отряд регулярного повстанческого войска.
Франя хмыкнула, но восторженному кузену было начхать.
– Две примерно недели тому в деревне Случ-Мильча немцы застрелили гонца. (Гайли вздрогнула, запахнувшись в плащ). Мужики пошли в топоры. И полыхнуло. Пусть знают, что мы не скоты бессловесные. Душу Богу, жизнь отчизне, честь – никому.