Гордиев узел
Шрифт:
— Поговорим на эту тему в другой раз. Я устал как собака. Эту ночь я провел на скамейке в парке, утром еле ушел от людей Бентона и сейчас валюсь с ног от усталости. Джилл уснула. Ты сейчас положишь ее в кроватку, задвинешь ее в спальню, и я лягу спать в твоей кровати. Дверь я запру изнутри. Люди Бентона, конечно, могут ее взломать, но я тебе не советую делать глупостей: я успею добраться до Джилл быстрее, чем они ворвутся в комнату.
— А если она заплачет?
— Тогда я проснусь и впущу тебя.
— Но я все же не понимаю…
Она смотрела на него беспомощным взглядом. Над правой бровью появилась знакомая ямочка.
— Тебе пока и не надо ничего понимать. Твое дело — вести себя как обычно, забыть о том, что ты видела меня сегодня, забыть,
Она неподвижно сидела на диване. Георг взял у нее из рук ребенка, положил его в кроватку, задвинул кроватку в спальню, запер дверь изнутри и лег в постель. Она пахла Франсуазой. Из-за двери доносился ее тихий плач.
2
В два часа он проснулся от тихого стука в дверь. Он встал, взглянул на Джилл. Она во сне сосала большой палец.
— Чего тебе? — шепотом спросил он.
— Открой, пожалуйста.
Он застыл в нерешительности. Может, это военная хитрость? Если да и если этот ребенок в его руках, в его власти — мнимая защита, то шансов у него все равно не было. Он натянул джинсы и открыл дверь.
На ней было то самое платье, в котором она была, когда они ехали в Лион, — бледно-голубое в красную полоску, с крупными голубыми цветами. Она вымыла голову, подкрасила глаза и губы. В руках она держала бутылочку.
— Через час, я думаю, Джилл проснется, — тоже шепотом сказала она. — Дашь ей бутылочку? А потом подержи ее вертикально и можешь легонько похлопать ее по спинке, чтобы она отрыгнула. А если она мокрая, поменяешь ей пеленку. Чистые пеленки в ванной.
— Куда ты идешь?
— Мне надо сдать перевод.
— Ты что, больше не работаешь на Булнакова?
— Работаю. Но сейчас я еще в отпуске по уходу за ребенком. И подрабатываю переводами. В Нью-Йорке жизнь дорогая…
— Ты была на последнем матче «Янки» против «Индейцев»?
— Игра была так себе. Ты видел ее? Все, мне пора. Спасибо за бебиситтинг.
Она кокетливо помахала ему рукой из прихожей.
Георг опять лег в постель, но уснуть уже не смог. Он лежал и слушал то довольное чмоканье, то капризные вздохи Джилл. Потом встал, принял душ, взял лежавшую на краю ванны одноразовую бритву для женских ног и побрился. Обнаружив под раковиной стиральный порошок, он замочил свое белье, рубашку и носки, надел к своим джинсам самый большой пуловер Франсуазы, который смог найти в ее шкафу. Когда он подошел к кроватке Джилл, она лежала с открытыми глазами. Увидев его, она скривила рот и расплакалась так, что лицо ее побагровело. Он взял ее на руки, но никак не мог вспомнить, куда Франсуаза поставила бутылочку, и стал метаться по квартире. Джилл ревела не умолкая.
У Георга никогда не возникало желания иметь детей. Но он никогда не был против того, чтобы их иметь. Эта тема просто никогда его не занимала. Когда они с Штеффи поженились, мысль о том, что в один прекрасный день у них появятся дети, была для них чем-то само собой разумеющимся, а с Ханной, которая еще до Георга сделала себе стерилизацию, этот вопрос отпал сам по себе с той же определенностью. У Георга был крестник, старший сын его школьного и университетского друга Юргена, который стал рядовым судьей в Мосбахе, в двадцать три года женился и родил уже пятерых детей. Со своим крестником Георг ездил во Франкфуртский зоопарк и в Мангеймскую обсерваторию, читал ему во время своих визитов сказки на ночь, а на десятый день рождения подарил большой швейцарский перочинный нож, от которого и сам бы не отказался: с двумя лезвиями, отверткой, консервным ножом, штопором, ножницами, пилкой, ножовкой, лупой, пинцетом, зубочисткой и даже приспособлением для чистки рыбы. Но практичному мальчишке нож показался слишком тяжелым, к тому же он не увлекался рыбалкой.
Георг нашел наконец бутылочку, Джилл в мгновение ока осушила ее и снова раскричалась. «Что ей еще нужно, этой козявке?» — подумал Георг.
Он вспомнил, что Франсуаза велела подержать ее вертикально и похлопать по спине, чтобы она отрыгнула. Джилл, отрыгнув, продолжила концерт.
— Ну чего тебе еще надо? Чего ты орешь как резаная? Мужчины не любят орущих женщин, поняла? И некрасивых тоже, а если ты не перестанешь орать, у тебя будет кривая и косая рожица, противная и страшная, как атомная война!
Джилл замолчала. Но, не услышав продолжения, опять заплакала. Георгу не оставалось ничего другого, как говорить и говорить, расхаживая с ней по квартире и качая ее на руках. «Ути-ути-ути», или «а-а-а-а-а-а-а», или «ччччччч» он не мог себя заставить произнести, хотя и понимал, что это удовлетворило бы ее не меньше, чем сказки, дикие вестерны и детективы, которые он рассказывал ей по памяти.
Положив ее в ванной на комод, он размотал пеленку. Она была не только мокрой, но и полной дерьма. Он вымыл Джилл зад, намазал его кремом. Подивился на крохотную, голую, безволосую щелочку. О чем, интересно, думал Господь Бог, покрывая эту штуковину волосами? Он делал Джилл «велосипед», дергая ее за ножки, поднимал и опускал крохотные ручки, разводил их в стороны и складывал на груди, давал ей подержать свой палец, тискал ее пухленькое тельце, и она довольно хихикала. «В сущности, разница между маленькими детьми и котятами невелика, — думал он. — С детьми больше мороки, они требуют, так сказать, больших моральных и материальных затрат, поэтому от них и ждут большего, что вполне логично». Он всмотрелся в крохотное личико, стараясь обнаружить признаки разума. У Джилл были тонкие темные волосики, высокий лоб, курносый нос, вздернутый подбородок и ни одного зуба во рту. В голубых глазах Георг ничего не смог прочесть. Когда он наклонился к лицу, то увидел в этих глазах свое отражение. Она вдруг засмеялась. Может, это и был признак разума? На крохотных ушках Георг заметил густой темный пушок. Джилл все еще цепко держалась за его пальцы.
— Ты моя маленькая заложница. Скоро придет твоя мама, и с этими фамильярностями будет покончено. Ей совсем необязательно знать, что я не злодей, а мокрая курица. Поняла?
Джилл уснула. Георг уложил ее в кроватку, позвонил в Германию Юргену и попросил его считать письмо, которое тот еще не успел получить, неактуальным. Он решил сначала откорректировать эту историю, так что просьба временно отменяется.
— А что ты делаешь в Нью-Йорке? — Юрген явно волновался за него.
— Я еще позвоню. Привет детям!
Георг понимал, что назрели серьезные решения. Как быть дальше? Что затевают его враги? Что он сам может и хочет сделать? Но мир за окном был где-то далеко. Георгу хорошо знакомо было это чувство по железнодорожным поездкам: хотя тебя от проносящихся мимо ландшафтов, городов, машин и людей отделяет всего лишь тонкая стенка вагона и еще более тонкое стекло окна, этой стенки в сочетании со скоростью вполне достаточно, чтобы изолировать тебя от внешнего мира. Кроме того, там, откуда ты выехал, ты ужене в силах ничего изменить, а там, куда ты должен прибыть, ты ещеничего не можешь изменить. По прибытии в пункт назначения тебя ждут решения и действия, но здесь, в этой изолированности, в этой перемещающейся в пространстве капсуле, ты обречен на пассивность и временную свободу. Если к тому же никто не знает, что ты едешь в поезде, никто не ждет тебя и ты движешься навстречу совершенно чужому городу, эта изолированность обретает экзистенциальное качество. Никакая автомобильная поездка с этим не сравнится: там ты либо управляешь автомобилем и проявляешь соответствующую активность, либо сидишь рядом с водителем и проявляешь меньшую активность, но все равно имеешь влияние на происходящее. В квартире Франсуазы он чувствовал себя в такой же капсуле. Правда, это зависело от него самого — выйти наружу и подключиться к жизни или остаться внутри. И он знал, что рано или поздно ему предстоит выйти, что он должен будет это сделать и сделает. Он не был заблокирован изнутри. Просто поезд еще не прибыл в пункт назначения, а брошюрка с расписанием движения куда-то затерялась.