Гордое сердце
Шрифт:
— Наконец-то, в кои-то веки, они снова будут чистыми, — ухмылялся он.
— Мне хотелось бы быть среди них, — засмеялась она. Все дети этого квартала были ее приятелями. Друзей у нее было много, но она была по-прежнему одинока, как дерево, стоящее в поле.
Вернувшись домой, Сюзан позвала:
— Блейк! — Ответа не было.
Но вечером ей не пришлось рассказывать ему о своей забывчивости, так как он об этом и не заговаривал. Весь вечер он был молчалив, немного почитал, но вообще-то ничего не делал. Видя,
— Ты очень будешь тосковать по Соне, Блейк?
Он искоса посмотрел на нее:
— Я? Я вообще о ней не думал.
— А почему ты такой печальный?
— Даже и не знаю, эта чертова меланхолия уже целый день изводит меня. У меня такое чувство, что я уже никогда не смогу работать.
— Сможешь, — сказала она. — Сколько раз у тебя уже было такое настроение, и ты снова начинал.
— Я никогда еще не чувствовал такой пустоты.
Он бросился на диван и лег навзничь с закрытыми глазами. Лицо у него было застывшим и напряженным. Сюзан была поражена его красотой, которая, однако, ее уже не волновала. Мрамор не смог бы точно передать его истинное выражение — может быть, слоновая кость? Блейк открыл глаза.
— Иди ко мне, — приказал он. Сюзан присела к нему, и он, положив голову ей на колени, обеими руками обнял ее. Она чувствовала, что в ее объятиях он беззвучно плачет.
— Ну, милый, ну, — успокаивала она его, даже не огорчаясь от его плача. Она не знала, чего ему не хватает, да и он, пожалуй, не знал, иначе он не скрывал бы этого от нее. Он плакал от какой-то беспричинной меланхолии, а она крепко обнимала его и терпеливо ждала, пока он снова не придет в себя. Она уже не нуждалась в нем, но он был ей дорог. Если бы он мог вернуться к ней, может быть, между ними возникла бы новая любовь, которую не определяла бы тоска по страсти.
Он определенно к ней вернется. Все лето она упорно продолжала работу, планировала выставку, подготавливала вернисаж к началу осени, ждала Блейка.
— Октябрь — это лучший месяц для начинающих, — рассказывал ей Джозеф Харт. Она зашла к нему однажды в его старый дом, сложенный из коричневого песчаника, так как Дэвид Барнс просил ее об этом.
— Я рассказывал о вас этому старику, — сказал он. — Он хочет познакомиться с вами. Вам надо бы туда сходить — это большая удача, ведь он очень редко желает кого-либо видеть.
Но когда Сюзан вошла в гостиную в доме Джозефа Харта, то тот сделал вид, что и не знает о ее существовании.
— Я никогда не слышал о вас, — сказал он отрывисто, когда она представилась. Его дом был чем-то, вроде музея живописи и скульптуры.
Сначала для нее все было словно в тумане. Темные лица смотрели на нее со старых фламандских картин в позолоченных рамах, соседствующих с бледными современными американскими пейзажами. Затем внезапно она заметила диких лошадей Майкла. Это было длинное горизонтальное полотно, хорошо освещенное. Девять серебристо-белых лошадей летели в лунном сиянии по темной ночной пустыне вслед за маленьким черным конем — их вожаком.
— Я ваши вещи вообще не знаю, — говорил Джозеф Харт.
— Это вполне естественно, — ответила Сюзан, — но скоро узнаете их.
— Если вы делаете этакие современные финтифлюшки, то нет. На такие я вообще не смотрю, — заносчиво ответил он. Все торговцы произведениями искусства и директоры галерей говорили ей: «Если вам удастся склонить на свою сторону старого Джозефа Харта…»
— Вы смотрите туда, на этих лошадей? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Это Майкл Берри. Самый неуравновешенный художник на свете. Иногда он делает вот такие вещи: чистый свет, чистая форма, чистая красота. А потом вдруг пишет целую серию вещей под настроение — обнаженных женщин, валяющихся на скалах — отвратительные штуковины.
Сюзан не ответила. Она все еще смотрела на лошадей, в диком беге несущихся по пустыне.
— Вы с чем работаете? — спросил он. — Надеюсь, не с глиной?
— С мрамором, — ответила она и добавила: — Я также сделала одну бронзовую вещь.
— Где она? — спросил он.
— В больнице Хэлфреда.
— Эта ваша?
— Да. Это была моя первая настоящая работа.
Харт взял отставленный им ранее стакан вина и молча отпил.
— Жаль, что вы — женщина, — сказал он в конце концов.
— Сейчас уже это не играет роли.
— Вы увидите, что играет, — настаивал он на своем. — Вы не займете самые лучшие места, разве что вы действительно будете лучше всех.
— Я работаю не ради этого, — сказала Сюзан.
Он не ответил, но вытащил из кармана визитку и что-то написал на ней.
— Занесите это мистеру Джелвику по этому адресу, — распорядился он, — и скажите ему, что вас послал я.
— Благодарю вас, — сказала Сюзан, но Харт повернулся к ней спиной и уже не обращал на нее внимания.
Она долго стояла там одна и смотрела на картину Майкла.
«Мне надо сказать Майклу, что я видела его лошадей, — думала Сюзан. — Я должна ему сказать, что они — само совершенство».
О Джозефе Харте она забыла.
Это была небольшая, совершенно обычная галерея. Сюзан переправила туда все свои статуи; «Коленопреклоненная» в последнее мгновение прибыла из Парижа.
Она распаковала ее с Блейком.
— Ага, отверженная! — выкрикнул Блейк, срывая с нее тряпки и бумагу. Сюзан смотрела на нее критическим взглядом.
— Я не удивляюсь, что она не понравилась им. Я уже вижу, почему. Она действительно не столь хороша. Мне кажется, что я в Париже не сделала ничего хорошего. Я тогда в действительности не знала, чего хочу.