Горение. Книга 3
Шрифт:
Я должен объяснить на суде… Некрасов, дабы сохранить «Современник», проигрывал деньги палачу Дубельту, поддерживая с ним дружество; я был вынужден бывать в салонах, – где иначе черпать информацию?! – откуда я знал, что рядом со мною был Лопухин?! Его портреты в газетах тогда не печатались, барин и барин, мне-то какое дело?!
Нет, возражал он себе с пустым, холодным отчаянием, это не довод. Они скажут, что я должен был получить санкцию ЦК. Дурак, дурак, дурак! И надо было это сделать, надо! Сразу же после акта против Плеве! Накануне
Колокольчатый звонок в прихожей раздался вечером, когда стемнело уже; он ждал этого звонка, готовил себя к нему, но сейчас, дождавшись, ощутил, как ослабли ноги; поднялся с трудом; хрипло сказал жене:
– Открой. Это они.
Люба побледнела до голубизны; пошла к двери, откинув голову так, словно у нее раскалывался затылок.
На пороге стояли Чернов и Савинков; чуть позади них горбился «Гриша», боевик, фамилию его Азеф не помнил, принимал в организацию не он, а Савинков…
– Иван, – входя в квартиру первым, сказал Савинков, – мы к тебе по делу. По твоему делу. На несколько минут. Ты готов к разговору?
Азеф смог улыбнуться:
– Что-то от вас стужей веет, товарищи. Садитесь, сейчас Любочка приготовит чаю. Или, может, голодны?
– Мы не станем пить чай, – ответил Чернов, покашливая нервно. – Мы знаем, что ты недавно вернулся из Петербурга, где просил Лопухина не говорить нам про твою работу в полиции.
– Что?! Ты что говоришь, Виктор?! – Азеф обернулся к Савинкову: – Боря, как можно?! Вы в своем уме?! – Он хотел задать этот вопрос своим обычным, снисходительно-начальственным тоном, но не получилось, в голосе чувствовалась какая-то жалостливая растерянность.
Именно эта интонация позволила Савинкову – поэт, слово чувствует женственно, прикасающе – до конца убедиться в том, что Азеф изменник.
– Иван, мы знаем все, – выдохнул Савинков; глаза-льдышки замерли; рассматривал Азефа с презрительным интересом; раньше никогда не смел так смотреть на живое божество – подвижник террора, живая легенда, знамя боевой организации!
– Да что вы можете знать?! – Азеф набычился. – Пошли на поводу у тайной полиции?! Заглотнули приманку Бурцева?! Устройте мне очную ставку с Лопухиным! Я требую!
– Ты ничего не можешь требовать, – сказал Савинков. – Ты обязан написать, на чем тебя завербовали, как ты работал на охранку, с кем контактировал, где, кого отдал, как тебе удавалось вести двойную игру. Времени мы тебе даем достаточно много – до завтрашнего утра.
– Да нет же, товарищи! – Азефа словно бы ударили в лицо, он отшатнулся, привалившись спиной к большому зеркалу. – Вы не смеете – во имя всего, что мною было сделано для партии, – говорить так!
Савинков (так и не сел к столу) повернулся и деревянно зашагал в прихожую; следом за ним двинулись Чернов и «Гриша».
… Когда дверь захлопнулась, Азеф стоять не мог, колени ходили ходуном; сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла капли Иноземцева; учился б толком, как этот самый доктор Иноземцев, отрешенно, неожиданно для себя подумал Азеф, построил бы себе такие же палаты, как он, – на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный кирпичный терем, не жизнь, а сказка…
– Спасибо, родная, – шепнул Азеф, – мне уже легче, ты так добра…
Поднявшись, протопал к простенку между окнами, чуть приоткрыл штору, глянул на бульвар; возле бистро, прямо напротив подъезда, ходил «Гриша» и еще один – коротышка, с отвратительными, цепко-кривыми ногами бегуна.
– Спустись черной лестницей, Люба, – не оборачиваясь сказал Азеф,
– посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто – выйди в переулок, погляди и там; если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь.
Люба бросилась к двери; Азеф досадливо ее остановил:
– Возьми мусорное ведро. Если даже во дворе никого нет, все равно выброси мусор в ящик, оставь ведро у двери на черную лестницу, выйди в переулок и купи в лавке месье Жюля две бутылки вина. Из лавки посмотришь переулок еще раз, поняла?
Люба вернулась через три минуты:
– Во дворе дежурят двое, Евно.
Азеф затряс головой так, словно у него воспалилась надкостница (зубную боль не переносил совершенно), с трудом подошел к столу; осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул, лег щекой на стол и прошептал:
– Все. Конец.
В час ночи в дверь позвонили; Азеф, лихорадочно просматривавший корреспонденцию, сваленную в шкафу (боялся, что остались письма Ратаева, Рачковского или Герасимова), схватил револьвер и, быстро сбросив ботинки, крадучись ринулся в прихожую:
– Кто?
– Я, – ответил Савинков так же тихо.
– Что тебе? – Дверь Азеф не открывал, чувствуя, как молотило сердце, стесняя дыхание. – Ты дал мне срок до утра.
– Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе.
Азеф обернулся в комнату, махнул жене рукой, чтоб ото-от шторы, – наблюдала за «Гришей», не отлучится ли куда, холодно ж, не может всю ночь стоять, замерзнет, – и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку.
Савинков был в черном пальто и каком-то театральном цилиндре – постоянно хотел казаться выше ростом, болезненно относился к тому, что родился коротышкой; хватало юмора шутить: «Мне бы родиться во времена д'Артаньяна – тогда ходили на каблуках».
Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые палачи одевались так же, и обязательно во все черное.
– Разденешься? – спросил Азеф. – Раздевайся, – он чуть поднял револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. – Пойдем.
Савинков отрицательно покачал головой, цилиндр тем не менее снял, прошел в комнату, присел на краешек белого диванчика, обитого цветастым шелком, и сказал:
– Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь – я умею держать слово. У тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому.