Горькая любовь
Шрифт:
Я прислушивался к ворчливым голосам и чувствовал всю нелепость своего положения — гостя, пожелавшего вмешаться в убогую повседневную жизнь троих, лишь бы не оборвалась непрочная нить любви, которая связывает его с одной из них.
В тот вечер я отдал Витторио часть своей еды, но затем, став в доме своим человеком, уже не позволял себе такой вольности.
— Перестань канючить, — сердито сказала Рената.
— Я есть хочу, — захныкал Витторио.
— Только и умеешь, что нудить: «Есть хочу, есть хочу»...
—
— Да он целыми днями что-нибудь жует. Не видишь разве, как он потолстел!
— Пусть себе толстеет. Ему же будет хуже. Вот когда вырастет, увидит, какие его сверстники сильные, ловкие, готовые к грядущим трудностям и в гражданской жизни, и в армии, он сам горько раскается, — сказала старуха. И, пристально посмотрев на меня, добавила: — Как это говорится: «Что королю по душе, то полезно и мне».
— Да, конечно, — смущенно пробормотал я.
— На, держи, обжора! — Рената дала Витторио вторую порцию, потом третью, и тот умял их в мгновение ока.
— Хоть бы уж ел как полагается, — заметила старуха. — Прожевывал бы каждый кусок тридцать два раза.
— Тридцать три, — поправил ее Витторио.
— Неважно сколько: тридцать два или тридцать три. Главное, милый мой, поработать челюстями. А ты все проглатываешь целиком, вот и не наедаешься.
— Сразу после ужина сядете заниматься. Понял? — снова обратилась к сыну Рената.
— Дайте ему хоть спокойно переварить пищу, — снова вступился я.
Витторио благодарно посмотрел на меня; в эти минуты, пока старуха убирала со стола, а Рената вынимала книги и тетради, я ловил полный симпатии взгляд Витторио. Он словно искал у меня защиты от беспричинных придирок матери и бабушки.
— Пользуйся, глупый баран, что Уго хочет и может тебе помочь, — сказала Рената.
А старуха тут же ее поддержала:
— В твои годы мальчишки уже учатся во втором классе средней школы и записываются в авангуардисты[2].
Сонные, разомлевшие, мы с Витторио лениво склонились над пожелтевшими книгами и над разодранными тетрадями, готовые в любую минуту отвлечься или заспорить.
— До сих пор на той же странице сидите? — изумилась Рената, войдя в комнату. — Ах, так! Ты, Витторио, нашел союзника. Вы похожи на двух нашкодивших мальчишек. Ну-ка, дай мне! — Она отобрала у меня книгу, несмотря на мои протесты.
— Подожди, мы занимались разбором состава предложения. Он застрял на дополнениях.
— Что? — в отчаянии воскликнула Рената. — Ты же, Витторио, вчера повторял их со мной и выучил все назубок!
В самый разгар спора появилась старуха. В одной руке она держала пенсне — казалось, оно, как и нос, сердито морщится, а другой — газету «Мессаджеро», которую прочитывала от корки до корки.
— Уложи, Рената, мальчика в постель. Все равно он так устал, что ничего не соображает. Он же спит на ходу, разве ты не видишь? — Затем обратилась
Ее упреки предназначались скорее мне, чем Витторио, и я начал злиться. Вскоре я уже еле сдерживался, дыхание мое стало учащенным. Это послужило для Ренаты сигналом тревоги, и она сразу вмешалась:
— Не преувеличивай. Кому придет в голову отправлять на фронт сосунков!
Рената словно встала между мной и матерью и, боясь, как бы я не сказал что-нибудь резкое, торопливо перевела разговор на домашние дела.
— Ну, попрощайся с Уго — и спать. Знаешь, какой этот хитрец фокус выкидывает? — обратилась она ко мне. — Сейчас у него глаза слипаются, но стоит ему лечь, как он требует детский журнал. Читает его допоздна. А утром с кровати не стащишь!..
— Хочу в уборную, — хватаясь за живот и испуганно глядя на мать, захныкал Витторио. — Очень давит, правда!
— Каждый раз вспоминаешь об этом перед сном, — сердито пробормотала старуха.
— Для тебя вся радость жизни в еде да в уборной. А ведь ты уже взрослый парень! — с тоской сказала Рената. — Ну, беги в свою любимую уборную. Только не вздумай запираться на крючок! Не то я дверь ногой вышибу, а тебя прогоню вон выбивалкой!
Витторио, счастливый, убежал, а я, надеясь побыть несколько минут наедине с Ренатой, сказал:
— Подожду Витторио, чтобы с ним проститься.
— Долго вам ждать придется, — со вздохом сказала старуха, садясь в старинное кресло-качалку и кладя на колени «Мессаджеро».
Мы с Ренатой закурили по последней сигарете («Ей-богу, это — последняя!» — клялась Рената), а старуха принялась перелистывать газету, чтобы снова затеять со мной политический спор — политика была ее страстью.
— Не читали, что сказал секретарь партии о тех фашистах, которые не носят в петлице значок?
— Нет, как-то упустил, — ответил я.
— Зря. Очень зря. Если вы хотите жить не хуже других, надо быть в курсе всех перемен.
Рената подняла на мать свои печальные глаза и сказала с упреком:
— Я же тебе говорила, что он не фашист. И вообще, оставь его в покое.
— Почему же он не вступает в партию? — не унималась старуха. — И это когда все подряд подают заявления о приеме... Если хочешь сделать карьеру...
— Он не хочет делать карьеру... Неужели ты до сих пор не поняла?!
Несмотря на старания Ренаты эти разговоры с каждым вечером становились все тягостнее. Обычно я, злясь на самого себя за то, что не могу по-настоящему возмутиться, лениво поднимался, а Витторио кричал мне из уборной: «Чао, Уго!» Наконец однажды я сказал Ренате, целуя ее на прощание в коридоре: