Горький без грима. Тайна смерти

Баранов Вадим Ильич

В июне 1995 года известный публицист, работающий на радио «Свобода», Борис Парамонов посвятил Горькому специальную передачу. Вообще говоря, «Русские вопросы», историко-культурная программа, которую постоянно ведет Б. Парамонов, на мой взгляд, одна из лучших рубрик «Свободы». Это впечатление сложилось у меня потому, что в течение двух лет жизни за рубежом я практически ежедневно слушал «Свободу».

Однако на сей раз взяться за перо заставило меня совсем иное чувство огорчения и досады. Передачу «Еще раз о Максиме Горьком» я прослушал четырежды (последний раз в четверг, 15 июня 1995 г.). И чем дальше, тем активнее становилось это чувство. Обычно избирающий уверенную позицию, что называется, на острие атаки, на сей

раз уважаемый автор оказался в роли задремавшего в арьергардной повозке воина, который, пробудившись неожиданно и не успев разобраться, «какое тысячелетье на дворе», бросился в бой.

Предметом своего полемического экскурса на сей раз Б. Парамонов избрал сборник «Неизвестный Горький», выпущенный Институтом мировой литературы в конце 1994 года, а поводом для выступления послужила рецензия на него в «Литгазете» 17 мая 1995 года. Собственно говоря, с Б. Парамоновым трудно не согласиться, когда он утверждает, что принципиального переворота в наших представлениях о Горьком сборник не производит. Отдельные публикации, сколь бы ни были они любопытны и многочисленны, в конце концов погоды еще не делают. Сейчас, как никогда, нужно обстоятельное, объективное, где надо — бескомпромиссно критическое научное исследование-биография (а может быть, и не одно), которое бы опиралось на всю сумму известных ныне фактов, анализировало бы головоломный порой механизм причинно-следственных связей между ними. Пока о возможности появления такого труда что-то ничего не слышно. (От чего сие зависит? Об атмосфере, сложившейся в горьковедении, мог бы состояться разговор особый.)

Но вернемся к Б. Парамонову и критикуемому им сборнику. Прослушав передачу, приходишь к выводу, что не только рецензия на него, но и сам сборник — лишь повод для пропаганды критиком своей давней точки зрения. Какой именно — об этом чуть ниже. А пока немного в развитие тезиса об арьергардности позиции нашего автора.

Б. Парамонов, как известно, вещает из Нью-Йорка. Но относительно всякой истины, в том числе той, что «большое видится на расстоянии», можно сказать, что она относительна. Если руки не доходят до наших публикаций о Горьком (среди коих, грешен, есть и мои), то почему бы не поинтересоваться, как дело обстоит в тех же Штатах? Между тем профессор Нью-Йоркского же университета Виталий Вульф утверждает, что в Америке существует своего рода преклонение перед Горьким.

Известный немецкий ученый Вольфганг Казак, автор знаменитого «Энциклопедического словаря русской литературы с 1917 года», в одном из интервью раскрывает природу наших ошибок: «Одно из худших и непреодоленных свойств советской системы — человека (а следовательно, и писателя) то ли без умолку хвалить, то ли без остатка проклинать… Со стороны литературоведов было бы правильно, открывая то негативное, что мы знаем, например, за Горьким или А. Н. Толстым, одновременно ссылаться на положительное…»

Блестящий ниспровергатель пороков советской системы, Б. Парамонов оказался в плену именно «одного из худших и нисколько не преодоленных свойств советской системы…» Характерный пример. Горький обвиняется в беспринципности, двоедушии. Опираясь на В. Ходасевича, критик сообщает, что в середине 20-х годов Горький собирался было послать резкий протест против изъятия из библиотек неугодных большевикам книг и даже пригрозить отказом от советского подданства, однако не сделал этого. Что было, то было. Однако, с моей точки зрения, куда более важно другое свидетельство В. Ходасевича в том же мемуарном источнике. «…Кроме умирающего Ленина, ненавидел весь Кремль… Недаром Троцкий осмеливался открыто, в печати называть его контрреволюционером». К. Чуковский, которого Б. Парамонов зачисляет в свои союзники, вспоминает, что про большевиков Горький говорил — «они».

Но такие факты Б. Парамонова не устраивают, потому что работают против его концепции. Дело, однако, еще

глубже. Б. Парамонов в принципе не согласен с В. Ходасевичем, т. к. полагает, что из понятия «весь Кремль» надо исключить по крайней мере одного человека. И человек этот… Сталин! Тот, кто еще в 1917 году грубейшим образом одернул Горького, автора статьи в «Новой жизни» и ее редактора, объявив его по существу политическим мертвецом.

Б. Парамонов выдвигает очень смелый тезис: Сталин Горькому гораздо ближе, чем Ленин, т. к. куда более последовательно, не считаясь ни с какими нормами, реализовал программу большевистского насилия над жизнью. Критик не просто хочет сблизить имена Сталина и Горького, превратив писателя в послушного слугу античеловеческого режима. Он идет дальше, стараясь выдать Горького за некую зловредную нравственно-психологическую аномалию, за идеолога человеконенавистничества, считавшего культуру средством агрессивного насилия над жизнью.

Б. Парамонов полемист опытный, он ухватывается за одно из самых сложных, внутренне противоречивых положений горьковской философии человека: ориентацию на его «перевоспитание» и даже усовершенствование его психофизической структуры. Провозгласив в начале столетия «Человек — это звучит гордо!», Горький с течением времени приближался к выводу о несовершенстве человека как создания природы (наследование дурных привычек и пороков, подверженность болезням, наконец, бессилие перед лицом смерти, часто явно преждевременной). Говоря о трагизме человеческого бытия на Земле, одиночестве в космическом пространстве, он мечтал о поисках путей духовного и физического оздоровления человека (выступил инициатором создания Всесоюзного института экспериментальной медицины).

Все это невозможно без поисков науки, без экспериментов. И вот тут Б. Парамонов восклицает на весь мир: «Позор! Это философия Освенцима!» В доказательство он ссылается на письмо Горького Ольге Скороходовой. В письме ей от 3 января 1933 года действительно говорится, что «необходим эксперимент над самим человеком, необходимо на нем самом изучить… вообще все процессы его организма».

Возникает вопрос: что же за «подозрительная» особа — Скороходова, с которой, как с единомышленницей, восторженно делится своими «человеконенавистническими» идеями писатель?

Ольга Ивановна Скороходова — слепоглухонемая от рождения. Воспитывалась в Харьковском институте дефектологии, где научилась говорить, читать и писать. Ее письмо Горький называет «одним из тех великих чудес, которые являются достижениями нашего разума, свободно и бесстрашно исследующего явления природы»… В другом письме, расценивая личность необычного корреспондента как «символ победоносной энергии человеческого разума», Горький называет саму Скороходову «объектом изумительно удачного, научно важного эксперимента», осуществленного в институте. Что тут античеловеческого? И разве не во имя торжества Человеческого над негативными явлениями природного процесса была написана той же Скороходовой книга «Как я воспринимаю окружающий мир»? Спрашивается, при чем тут Освенцим?

Да и вообще столь ли уж предосудительно в принципе вмешательство экспериментирующего человеческого разума, стремящегося познать тайны природы, в естественное самодвижение жизни? Разве не экспериментировал над собой бывший соратник Горького по каприйской группе Богданов (Малиновский), возглавивший после революции Институт переливания крови и погибший вследствие поставленного над собой опыта? Сколько экспериментов ставили на себе люди, рискуя жизнью, при освоении водной, воздушной стихий, Космоса! А трансплантация сердца и других органов? Искусственное оплодотворение как исправление ошибки природы? Да и сам Горький, лежа на смертном одре, пытался следить за процессами, протекающими в его организме, и заносил результаты наблюдений на бумагу дрожащей от слабости рукой…