Горький хлеб (Часть 4)
Шрифт:
– Девок-то когда пытать, указал, Егорыч?
– выслушав приказчика, спросил Мамон.
– После всенощной, сердешный.
– Пожалуй, я сам с ними займусь. У меня не отвертятся. А Мокей твой пущай избу охраняет. Время нонче неспокойное. В других-то поместьях мужики красного петуха господам пускают. И наши все волком смотрят.
– И то верно, сердешный. Помоги моему горю. Двое холопов моих на пытках ничем не обмолвились. В вонючие ямы приказал их кинуть. А седни девкам черед.
Сразу же от приказчика Мамон
Помолившись перед киотом. Мамон осушил три чарки кряду хмельной браги, вволю поужинал и повалился на спальную лавку. Сенная девка прибрала на столе и молча повернулась к хозяину.
– Чего стоишь, дуреха?
– пробубнил пятидесятник.
– Сичас, батюшка... Грешно так... Божницу завешу, - засмущалась девка, расстегивая застежки на льняном сарафане.
Мамон глянул в оконце и вдруг вспомнил Калистратовских холопок. Хмыкнул в бороду и отослал Ксюшу назад.
Через полчаса, забрав ключ у Мокея, пятидесятник подошел к княжьему терему и разбудил воротных сторожей. Узнав Мамона, караульные пропустили его к темному приземистому подклету.
Мамон, прихватив с собой слюдяной фонарь, отомкнул замок на железной решетке и по каменным ступенькам сошел в просторную и холодную пыточную.
Пятидесятник поднял над головой фонарь, осветив мрачный подклет, выложенный по стенам и потолку белым камнем.
Посреди пыточной - дыба на двух дубовых просмоленных стояках. Застенок существовал издавна. Покойный старый князь Телятевский, крутой и жестокий по своему нраву, нередко самолично потешался над провинившимися холопами.
Холодно, сыро.
В углу, на куче соломы прикорнули дворовые девки. Мамон остановился возле их ног, окинул внимательным взглядом, пробурчал:
– Ничего девки, в теле, хе-хе...
Поставил фонарь на дощатый стол и растолкал узниц. Холопки, увидев перед собой черную лопатистую бородищу, испуганно вскрикнули и тесно прижались друг к другу.
– А ну, поднимайся, крещеные. Потолкуем малость.
Девки, одернув сарафаны и поправляя волосы, уселись на лавку, молча подняли на пятидесятника оробевшие глаза.
– С тебя зачну. Как звать-то, милая?
– ткнув пальцем на рослую чернявую холопку, вопросил Мамон.
– Аглаей, батюшка. А енто - Меланья..
– Вот и добро. Чать, притомились тут? И всех-то дел крупица. А-я-яй! Ну-ка, скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?
– Не ведаю, батюшка.
– Ай, врешь, холопка.
– Клянусь богом, батюшка. Нет за мной вины.
– А про то мы сейчас сведаем. Подь ко мне. Скидай сарафан, голубушка.
– Не сыму. Стыдно мне эдак...
Мамон шагнул к девке и обеими руками разодрал на ней домотканый сарафан.
Аглая съежилась, сверкнула на пятидесятника черными
– Постыдись, батюшка. Век экого сраму не знала.
– Привыкай, холопка. Чать, не царевна.
Мамон отвел Аглае руки назад и связал их у кистей войлочной веревкой. Затем перекинул свободный конец через поперечный столб дыбы и натянул ее так, что узница повисла на вытянутых руках над каменным полом. Закрепив веревку за кольцо в дыбе, пятидесятник стянул голые ноги девке сыромятным ремнем.
Аглая вскрикнула, обливаясь слезами:
– Сыми меня, батюшка. Пошто муча-е-ешь!
Мамон исподлобья, долгим взглядом посмотрел на свою жертву и, вдруг вспомнив былое, звучно сплюнул на железный заслон под дыбой, скрипнул зубами и с силой нажал на ремень, стягивающий ноги пытаемой. Захрустели суставы выворачиваемых рук.
Аглая закричала жутко и страшно:
– Ой, мамушка моя! Больно-о-о!
– Говори, холопка, кто унес сундучок?
– входя в азарт, глухо вымолвил Мамон.
– Не знаю-ю! Сыми-и!
Пятидесятник, поплевав на руки, снял со стены тугой, ременный кнут.
– А ну, принимай, холопка!
– хрипло выдавил из себя Мамон и полоснул девку кнутом.
Аглая, обезумев от боли, закорчилась на дыбе. А Мамон при виде хлынувшей крови, вошел в звериное неистовство.
После нескольких ударов Аглая впала в беспамятство.
Пятидесятник откинул кнут на железный заслон с потухшими угольями и часто дыша, вытирая рукавом кафтана выступивший пот со лба, плюхнулся на лавку. От него шарахнулась в темный угол Меланья и вся забилась в надрывном испуганном плаче.
Мамон распахнул кафтан, вытянул ноги в кожаных сапогах и, подняв бороду на волоковое оконце, вспомнил кремлевскую пыточную. Там-то раздолье. Когда-то, много лет назад, ежедень преступников и крамольных бояр вместе с Малютой Скуратовым пытали. В первых подручных у государева любимца ходил. Вот то-то потешились. Золотое времечко было. Царь Иван Васильевич - не святоша, хоть и женился пять раз, но молодых девок жуть как любил. Сколько они с рыжебородым челядинцем Кирьяком девок после царевых услад повидали. Уйму! Жаль, обоим пришлось покинуть Малюту. Знали они норов государева опричника. Вначале щедро милостями сыплет, а потом и на плаху потащит, чтобы чего лишнего не сболтнули о государевых проказах.
Мамон подался в Ливонию, где пристал к молодому и дерзкому князю Андрею Телятевскому. Кирьяк угодил на службу к Василию Шуйскому. Давно с дружком не виделся. Сказывают, нонче в приказчиках ходит. Хваткий мужик и греховодник великий.
Пятидесятник кинул взгляд на Меланыо. Девка, поджав под себя ноги, прижалась в углу подклета. Мамон поднялся с лавки.
– Не пытай меня, батюшка. О сундучке ничего не ведаю. И в избе чужих не видела. Един раз лишь Афоня Шмоток кошку матушке Авдотье приносил. Так он вскоре и ушел...